Валерий Замыслов - Иван Болотников
Патриарший казначей представлял каждого святейшему. Тот слегка кивал светло-каштановой бородой, молчаливо поглаживая белой холеной рукой панагию. Когда казначей молвил о Васюте, патриарх оживился.
— Из Угожей?.. Добро, добро, сыне. Выходит, преставился Паисий… Боголюбивый был пастырь, на добрые дела мирян наставлял. Любил я Паисия.
Иов широко перекрестился, лицо его стало задумчивым; когда-то он ведал Ростовской епархией, и отец Паисий был в числе его самых собинных пастырей.
В Крестовой было тихо, никто не посмел нарушить молчания святейшего; но вот он качнулся на мягкой подушке из золотного бархата и вновь устремил свой взор на Вастоту.
— А ведаешь ли ты, отрок, чем славна земля Ростовская?
Васюта замялся: Ростов многим славен, был он когда-то и великокняжеским стольным градом и с погаными лихо воевал. О богатыре Алеше Поповиче по всей Руси песни складывают. А ростовские звонницы? Нигде не услышишь такого малинового звону.
И Васюта, уняв робость, обо всем этом поведал. Лицо святителя тронула легкая улыбка.
— Добро речешь, сыне… А еще чем славна земля твоя? Кто из великих чудотворцев осчастливил Русь православную?
— Преподобный Сергий, владыка. Сын ростовского боярина Кирилла. Много лет он жил в скиту отшельником, а засим Троице-Сергиевой лавре начало положил.
— Хвалю, отрок… Чти грамоту от мирян, отец Мефодий.
Патриарший казначей приблизился к Иову и внятно, подрыгивая окладистой бородой, прочел:
«Мы, крестьяне села Угожи, выбрали и излюбили отца своего духовного Василия себе в приход. И как его бог благоволит, и святой владыка его в попы посвятит, и будучи ему у нас в приходе с причастием и с молитвами быть подвижну и со всякими потребами. А он человек добрый, не бражник, не пропойца, ни за каким хмельным питьем не ходит; в том мы, старосты и мирские люди, ему и выбор дали».
Патриарх кивнул и повелел Васюте подойти ближе.
— А поведай, сыне, что держит землю?
— Вода высока, святый отче.
— А что держит воду?
— Камень плоск вельми.
— А что держит камень?
— Четыре кита, владыка.
— Похвально, отрок, зело похвально. А горазд ли ты в грамоте? Подай ему псалтырь, Мефодий.
Васюта принял книгу, оболоченную синим сафьяном, и бегло начал читать.
— Довольно, сыне. Прими мое благословение.
Сложив руки на груди, Васюта ступил к патриарху, пал на колени. Иов высоко воздел правую руку.
— Во имя отца и сына и святого духа! — истово промолвил он и, широко перекрестив, коснулся устами Васютиной головы.
В тот же день отобранных патриархом ставленников рукополагали в священники.
Из храма Васюта Шестак вышел отцом Василием.
ГЛАВА 6
СКИТ
Луч солнца, пробившись через густые вершины, пал на лицо. Болотников проснулся, поднял голову. Васюта лежал рядом и чему-то улыбался во сне.
— Вставай, друже. Пора.
Васюта очухался не сразу, а когда наконец открыл глаза, то по лицу его все еще блуждала улыбка.
— Эх-ма… Погодил бы чуток. Такое, брат, привиделось, — потягиваясь, весело проговорил он.
— Аль где на пиру был?
— Пир что… С Парашкой провожался. Вот бедовая!
Васюта тихо рассмеялся и опустил ладони в траву, облитую росой. Умыл лицо.
— Экая благодать седни… Не полегчало, паря?
— Кажись, получше, — ответил Иванка, хотя чувствовал во всем теле слабость.
В лесу тихо, покойно. Над беглецами распустила широкие ветви матерая ель; под нею росли две тоненькие рябинки, упираясь кудрявыми макушками в колючие лапы. Минет налетье-другое, и будет им тесно, не видать рябинкам ни солнца, ни простора: могучая ель навсегда упрятала их в свое сумеречное царство. А чуть поодаль ель переплелась вершиною с красною сосною, слилась с нею в единый ствол, породнясь навеки.
— Чуден мир, друже. Глянь, — повел рукой Иванка.
— Чуден, паря, — поддакнул Васюта, разматывая котому. — Давай-ка пожуем малость.
Доели хлеб и мясо и побрели по замшелому лесу; кругом гомонили птицы, радуясь погожему утру.
— Дорогу ведаешь? — спросил Иванка.
— Не шибко, — признался Васюта. — Айда на восход, а там, версты через три, должны на ростовскую дорогу выйти.
Шли неторопко: лес стоял густой и коряжистый.
— Много о себе вчерась сказывал, да токмо о ватаге умолчал. Пошто к Багрею пристал?
— А к Багрею я и не мнил приставать. Он меня сам в полон свел.
— Это где же?
— Из Москвы я с торговым обозом возвращался. Аглицкие купцы везли кожи на Холмогоры, а обозников они в Белокаменной подрядили. Вот и я с ними до Ростова. А тут ватага нагрянула. Купцов и возниц перебили, а меня оставили.
— Чем же ты Багрею поглянулся?
— Из Москвы-то я батюшкой вышел. На телеге в скуфье да в подряснике сидел, вот и не тронули лихие, Нам-де давно попа не доставало, грешные мы, будешь молиться за нас, да усопших погребать по христианскому обычаю, нельзя нам без батюшки. Поначалу стерегли накрепко, из подклета не выпускали, а потом малость волюшки дали, стали на разбой с собой брать. Противился, да куда тут. Багрей все посмеивался: «Али без греха хочешь прожить? Не выйдет, отче, в моей ватаге ангелов не водится. Бери топор да руби купчишек. А грехи свои потом замолишь». Пытался бежать, да уследили. Одного лихого шестопером[31] стукнул, тот замертво упал. Хотели в волчью клеть кинуть, да Багрей не дал. Мне, говорит, поп-убивец вдвойне слюбен. Седмицу на цепи продержали, а потом вина ковш поднесли и вновь на татьбу взяли. Веселый стал, дерзкий. Купца топором засек. После хмель вылетел, да уж поздно, мертвого не воскресишь. А Багрей еще пуще смеется: «Душегуб ты, батюшка, государев преступник. Купчина царю Федору соболя вез, а ты его сатане в преисподню. Негоже, батюшка. Отныне и стеречь не буду. Что татя в железах держать?» Но сам все же упредил: «А коли уйти надумаешь — патриарху грамоту отпишем. У него истцы покрепче земских, разом сыщут, и не выдать тебе бела света. Так что, отче, бежать тебе некуда». Я после того подрясник на кафтан сменил, осквернил я попову одежу. А вскоре тебя в яму кинули, вот и весь сказ.
— Не заробел уйти?
— А чего робеть. Ужель средь лихих жить? Багрей чисто упырь, родной матери не пожалеет. Страшный человек!
— Верно, друже. Легче со зверем повстречаться… А теперь куда?
— Покуда в Ростов. Схожу в Угожи, старцам повинюсь, нельзя мне теперь в батюшки. По Руси подамся, а может, с тобой пойду. Сам-то далече ли?
— Далече, друже… Где ж дорога твоя? Тут самое разглушье.
— Никак, заплутали, Иванка.
Лес стоял сплошной стеной — дремучий, дикий.
— Забрели, однако, — присвистнул Иванка.
— А, может, напрямик? — предложил Васюта.
— Нет, друже. Давай-ка примем вправо.
Прошли еще с полверсты, но лес не редел и, казалось, становился все сумрачней и неприступней. Чуть поодаль громко ухнул филин. Васюта вздрогнул, перекрестился.
— Сгинь, нечистый!
Теперь уже взяли влево, но вскоре Васюта остановился.
— Зришь сосну горелую? Должно, Илья стрелу кинул. Опять сюда пришли.
— Были мы тут, — кивнул Иванка.
— Леший нас крутит, лесовик, — понизил голос Васюта и вновь осенил себя крестом. Огляделся, скинул котомку и принялся разматывать кушак с зипуна.
— Ты чего, друже?
— Как чего? Аль не знаешь, — перешел на шепот Васеюта, скидывая зипун. — Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся.
Снял рубаху, вывернул наизнанку и вновь одел; то же самое он сделал и с зипуном. Затем перекрестил лес на все четыре стороны, приговаривая:
— Отведи, господи, нечистого! Помоги рабам твоим от лесовика выбраться. Помоги, господи!
Иванка тоже перекрестился: поди, и впрямь лесовик закружил. Не зря когда-то отец сказывал: «В каждом лесу леший водится. Только и ждет мужика, чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик».
— А теперь пошли с богом, — молвил Васюта.
Но плутали еще долго, не сразу их лешак отпустил. И вот, когда вконец уморились, лес чуть посветлел, а вскоре и вовсе раздвинулся, дав простор горячему солнцу.
— Передохнем малость, — утирая пот со лба, сказал Васюта и начал вновь выворачивать зипун.
— Передохнем, — согласился Иванка. Ему опять стало хуже, голова была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить.
Васюта, переодевшись, упал в траву, широко раскинул руки.
— Кабы не совершил обряд — сгинули. Мужик наш из Угожей убрел в сенозорник[32] в лес, да так и не вернулся. Захороводил его леший.
Болотников огляделся, заприметил буерак у молодого ельника, поднялся.
— Пойду овражек гляну. Авось, родник сыщу.
