Эдвард Радзинский - Лунин, или смерть Жака
ЛУНИН (кричит). Ложь! Я свидетельствую! А Пущин? А Фонвизин? А Якушкин?! Пройдя через все допросы, они были герои! Я назову с десяток фамилий! Я...
ПЕРВЫЙ МУНДИР (хохочет). Я согласен! Я согласен! Я готов быть щедрее: пусть их будет пятнадцать! (Хохочет.) Итак, кроме пятнадцати. (Хохочет.) Если бы ты знал, как это оказалось просто... Какой все-таки несложный инструмент человек. Нет, Гамлет не прав: на простой флейте куда труднее научиться играть... а на человеке – просто... Простого проще! Когда ко мне на допрос приводили этих пылких мальчишек... каждый из которых считал меня фанфароном... горел от пылкости, глядел волком... Как же мы их легко охлаждали... Мы сажали их в одиночку, в душную, смердящую...
ЛУНИН. Да! Да! После обожавших семей, маменек... после развращающего «все могу» они впервые постигали, что такое не мочь, что такое унижение!
ПЕРВЫЙ МУНДИР. Как странно мы говорим с тобой.
ЛУНИН. Это вечный наш разговор с чертом... Голова – а из головы лезет черт! Лезет! Черт! Черт!
ПЕРВЫЙ МУНДИР (спокойно). На третий допрос они приходили изменившимися. Оказывалось: геройство – это долго... это грязь... холод... и главное – неизвестность. И еще: они видели перед собой не врагов... тут им было бы все понятно... а вчерашних отцов-командиров. И вот тогда мы начали на них кричать. Нет, как просто устроен человек. Вскоре они уже меня не презирали... Нет, смотрю – ловят... ловят взгляд... точнее, мягкость в глазах... и радуются, коли находят... то есть признают, да-с, признают во мне отца-командира! Тогда мы их через разочек и погладим: весточку от семей или еще что передадим, а потом опять... крик! Крик, вопль! И тут-то и начиналась в них подмена. Они приходили к нам с естественной верой, что трусость – это выдать друзей... Мы же заставляли их уверовать, что трусость – это не подчиниться своим командирам (а они ведь уже признали нас командирами!). То есть трусость– это испугаться выдать друзей. И самое смешное: мы им даже избавление не обещали за это! Они сами хотели прочесть в наших глазах: выдашь – и весь этот ужас минет, канет, как дурной сон... И разум их начинал мутиться – усталое тело кричало: уступи... И тут достаточно было сказать: «Другой выдал» – и они выдавали!
МУНДИР ГОСУДАРЯ. Но это мои лакеи добивались падения… а мне хотелось светлого падения... падения, которое падавшему казалось бы очищением... И вот поэтому после криков, допросов... появлялся я... тот, на которого они подняли руку, помазанник Божий... Я глядел на них со всепрощением... И они, измученные... с радостью готовы были видеть во мне добро... И они рассказывали мне все... испытывая подъем, как при молитве... Ибо им, героям, не хотелось падать... а хотелось сохранить то духовное, что вело их на площадь... И я им в этом помогал. И тогда они в благодарность, светло, могли мне рассказать всю правду – то есть выдать!
ПЕРВЫЙ МУНДИР. И тут их до конца ломали!.. Сразу после просветления их вели на очную ставку... К ним вводили товарищей... И они видели лица тех, кого только что предали... и так светло! И они понимали, что пали, и им уже было все равно. Так уличили Муравьева, а тот – Шаховского, а Шаховской – Рылеева, а Рылеев – Каховского... Хотя, не скрою, были загадки. Одна тебе особенно интересна. Например, полковник Пестель – злодей во всей силе слова этого, без малейшего раскаяния на челе, – отчего он выдал многих, и в частности тебя? Он выдал куда больше, чем мы его спрашивали!
ЛУНИН. Это его ошибка! Его ошибка была в том, что он считал... что имеет дело с людьми здравомыслящими! Хотя бы немного думавшими о стране!» Он решил, что если раскрыть вам заговор во всей его силе, вы должны ужаснуться и первым делом подумать: отчего так?.. в чем существо требований?.. Он ошибся: вы всего лишь свора псов, обезумевших при виде крови! (Вопит.) Проклятие! Проклятие!
ПЕРВЫЙ МУНДИР. Как странно, Лунин... Но у этого гениальнейшего человека были высокие мотивы, приводившие, однако...
ЛУНИН. Замолчи! Замолчи!
ПЕРВЫЙ МУНДИР. Я часто думаю... о том же... о чем думаешь часто и ты... А если бы сей муж одержал верх?
ЛУНИН. Черт! Черт! Черт!.. Вы повесили его! Вы! Вы! И по камере нельзя ходить... его ноги свисают с потолка... и бьют по голове! Проклятие!..
Он останавливается.
ПЕРВЫЙ МУНДИР. Ну полно... полно, Лунин. Итак, я много раз допрашивал тебя по прибытии в Петропавловскую крепость. (Продолжается допрос.) «Вот список четырнадцати мятежников, заключенных в крепость. Возьмите, Лунин, перо, бумагу и добавьте к этому списку новые имена, вам известные...»
ЛУНИН. «С удовольствием. (Пишет.) Прошу, граф».
ПЕРВЫЙ МУНДИР. «Послушайте, Лунин, но вы переписали мои же четырнадцать фамилий».
ЛУНИН. «Именно так».
ПЕРВЫЙ МУНДИР. «Но это я вам их назвал».
ЛУНИН. «А я вам их повторил... и больше добавить ничего не могу... ибо добавить больше – это значит изменить родству и, что еще важнее... совести, граф. А если вы впредь пожелаете разговаривать со мной в эдаком тоне, то кандалами... невзначай...»
ПЕРВЫЙ М У Н Д И Р. Да, ты был из немногих, не выдавших никого... Ну, это только на допросах ты храбр был... Мне донесли, что на прогулке и в камере часто твои глаза наполнялись слезами... и выражение черной меланхолии...
ЛУНИН. Я любил! И отдал сразу после бала... Суд после бала!
ПЕРВЫЙ М У Н Д И Р. Не то, Лунин. Или не только то.
ВТОРОЙ МУНДИР. Я встретил вас на лестнице, когда меня вели на прогулку... Вы сами подошли ко мне и затеяли беседу.
ЛУНИН. Да, тотчас, как я очутился среди них... Я начал поддерживать их дух... И когда я увидел этого мальчика с опухшими от слез глазами.-
ВТОРОЙ МУНДИР. Вы рассказали мне, как могли бежать и не бежали... и как никого не выдали на допросах...
ЛУНИН (Ей). Он слушал меня с недоверием... А потом вдруг я увидел злобу! Да, злобу!
ВТОРОЙ МУНДИР. «Не разговаривайте со мной. Я вас ненавижу! Зачем вы меня мучаете! Да, я выдал Шаховского! Я никому не принес пользы! За то я просил Господа дать мне смерть! Я пытался сам! Но не смог! О, вы не знаете этого! У вас нет семьи... А у меня старуха мать! И сестра... и я не выдержал! А некоторых сажали в кандалы и пытали, если понимали, что слаб, несчастный».
ЛУНИН. Ты назвал «несчастными» выдавших тебя. Ты им простил?
ВТОРОЙ МУНДИР. Я простил? Да смею ли я... после того, что сделал сам... Да и без того, клянусь, я лишь смел бы молиться за них, чтобы их дух не пал так низко... как пал мой. Я люблю их
ЛУНИН. Тогда ты меня прости. (Ей.) Черт! Черт! Черт! Я бросил все в гордыне помочь им... А они любили друг друга и оттого понимали. Они все вместе... а я, появившийся... чужой, гордец... Я вернулся тогда в свою клетку... и, глядя на коптящее пламя, ощущал смрад от духоты и боль в сердце... Дверь была открыта... и вдруг сквозь решетку из соседней камеры я услышал голос Муравьева-Апостола. Он читал стихи по-французски.
ВТОРОЙ МУНДИР. (читает).
Задумчив, одинок, я по земле пройду,не знаемый никем…Лишь пред концом моим, внезапно озаренный,узнает мир, кого лишился он.
ЛУНИН. И я упал на колени, чувствуя счастье оттого, что вдруг понял... Это нельзя сказать словами. Но смысл был таков: я приехал сюда тем, прежним... сытым гордецом. И только сейчас, среди слез и мук, я познавал дорогу... Да, пройти весь путь, их страдания... Не как Дант, спустившийся в ад... но поселившись в этом аду – и заслужить судьбой своею рассказать о них истину... Я чувствовал ликование... и дух мой заполнял небо... Я пришел в счастливейшее расположение духа. И когда Жаку объявили приговор Хозяина, он захохотал... Меня, познавшего предназначение... чувствовавшего само небо... Плуты! Временные человеки!.. И я заорал: «Прекрасный приговор, господа, его следует немедля окропить». Я приспустил штаны и на приговор...
Хохот мундиров.
Боже мой... Тишина-то какая. (Ей.) Ах да! Их увели уже... двадцать минут.
В комендантскую входит со светильником ГРИГОРЬЕВ, освещает спящих ПИСАРЯ и МАРФУ. Расталкивает, те поднимаются. Потом ГРИГОРЬЕВ вводит БАРАНОВА и РОДИОНОВА. Они глядят на одевающихся МАРФУ и ПИСАРЯ.
БАРАНОВ. Бесстыжие.
РОДИОНОВ. Вольные.
ГРИГОРЬЕВ. Молчать. (Марфе.) Быстрее, быстрее. (Яростно, Писарю.) А дело! Где дело?
ПИСАРЬ. Как обещался. (Берет со стола готовое дело.) Перышко-то мое быстрое, ваше благородие. (Читает торжественно.) «Дело о скоропостижной смерти государственного преступника...»
ГРИГОРЬЕВ. Молчать! (Забирает дело.)
А МАРФА все так же неторопливо одевается, напевая:
Ой, тошно, ой, Кто-то был со мной. Сарафан не так, И в руке пятак
ГРИГОРЬЕВ. выталкивает ее из камеры. За ней степенно выходит ПИСАРЬ. ГРИГОРЬЕВ, БАРАНОВ и РОДИОНОВ садятся рядком и ждут… ГРИГОРЬЕВ поглядывает на часы, он нервничает, и порой озноб пробегает по его телу.
В камере ЛУНИНА.
ЛУНИН. Двадцать минут всего...
ОНА. Ты знал, что я умерла?
ЛУНИН. Я знал, что ты умерла... Ведь ты не оставила бы меня одного в этом мире... Я даже знал час, когда ты умерла. Той ночью... мне снился замок... и поцелуй... последний... в замке... твои губы коснулись лица, и твой голос сказал: «Верни мне его.» А потом почтой я получил от сестры стихи друга. Я раскрыл томик и задрожал. Я прочел:
