Эдвард Радзинский - Лунин, или смерть Жака
МАРФА молчит.
ПИСАРЬ. вынимает деньги и кладет на стол. МАРФА распрямилась, посмотрела на деньги, бросила мокрую тряпку на пол и молча задула свечу.
ЛУНИН. Тридцать семь! Полет птицы сквозь комнату... Я уже близко различал... ту, противоположную стену... Гусарский подполковник при великом князе. (Смех.) А засыпанная снегом страна... моя несчастная... моя родная... где-то!.. Не думать! Не думать... тесно от силушки, как от бремени. И вот я жил в Польше, гусарский подполковник, бывший претендент в Бруты... В душе выгорело и... и уязвленная болью бездна... и ад – от понимания и невозможности... И страх... проходит жизнь – и ничего! (Кричит.) Не было жизни! И утром не хотелось просыпаться.
ОНА. «Я молилась за вас».
ЛУНИН. Еще вчера начало жизни, и вот тридцать семь лет – «с ярмарки, с ярмарки». Пришли дни печали... и даже маленькая девочка... почувствовала!
ОНА. «У вас глаза без оболочки... Такие глаза бывают у больных и безумцев... Я молилась за вас... И еще. Я прошу вас об одном: не приходите в наш дом больше. Я вас прошу!» (Ее смех.) Я знала, что ты придешь.
ЛУНИН. Я приходил на бал, как на пытку. Я видел тебя среди жалкой толпы! Раньше я их презирал, теперь я был в их власти. Твоя полуулыбка кому-то, чуть оживленный разговор – и я уже несчастнейший... бессильное бешенство. Но вот взгляд на меня... один... мимолетный... и!..
ОНА. «Опомнитесь... Я вас прошу».
ЛУНИН. «Я не могу слушать музыку. Я плачу теперь все время. Я счастлив... Я вас люблю».
ОНА. «Боже мой... Боже мой...»
ЛУНИН. «Я не получу вас никогда, рок стоит рядом с нами и стережет свои создания. (Хрипло и страшно.) Пощадите».
ОНА. «Уезжайте, Лунин. Уезжайте хоть на время. Я вас прошу... уезжайте... Я хочу подарить вам это распятие... пусть оно хранит вас. Но уезжайте, прошу вас. Я не могу так жить более. Я должна решать сама, без вас... Уезжайте».
Совсем рядом смех и воркование МАРФЫ и ПИСАРЯ.
ЛУНИН. Как мало помнится... из целой человеческой жизни... Совсем ничего. (Замолкает.) Но это я помню: я сижу на поваленном бревне в Силезии. Идет снег, новогодний счастливый снег... как в детстве... Я растираю снегом свои щеки... И погибаю от счастья. Все суета... Как оказывается... просто: любить ее – предназначенную тебе женщину – и иметь от нее детей... и жить среди мира и солнца ради этой любви. (Смешок.) А в это время уже... свершилось, и судьба моя была решена... тогда же, когда я мечтал о будущем... среди этого снега... и солнца...
В темноте камеры дыхание толпы мундиров.
ВТОРОЙ МУНДИР. 14 декабря 1825 года я уже поднялся, когда ко мне зашел Каховский, чтобы идти на площадь. Наскоро позавтракав, я обнял жену – она залилась слезами. Ее пришлось оттащить, а она все кричала: «Не уводите его, не уводите его!»
...Стройся! По коням!
ПЕРВЫЙ МУНДИР. Братцы! Братцы!
ВТОРОЙ МУНДИР. Братцы! Братцы!
Выстрел. Крики. Опомнитесь! Да что же вы делаете, братцы!
Выстрел, крики. Дыхание толпы. ПЕРВЫЙ МУНДИР. Картечью!.. Картечью! Братцы!
Крики мундиров, дыхание толпы мундиров. Мирно игравшие дотоле в карты мундиры перестают играть. Мундиры ПЕРВЫЙ и ВТОРОЙ выбегают из-за стола. А в это время в темноте вся масса мундиров смешивается, они гоняются друг за другом, стараются заглянуть за спину... И вскоре все те мундиры, которые прятали на спине сермягу, отделены, согнаны в кучу, выстроены. Их стерегут истинные, чистые мундиры...
МУНДИР ГОСУДАРЯ. Господа офицеры, я созвал вас всех, чтобы сообщить вам чрезвычайную весть. 14 декабря 1825 года, без сомнения, войдет в историю России. В оный день жители столицы узнали с чувством глубокой радости... (Бормочет.) Я не люблю Николая... Я не люблю Александра... Жители столицы узнали с чувством глубокой радости, что Николай, брат мой, воспринял корону своих предков. В сей вожделенный день было, однако, печальное происшествие, о котором я должен сообщить вам, господа.
ЛУНИН. В этой империи все называлось происшествием: булавку с камнем потерял, губернию запороли...
МУНДИР ГОСУДАРЯ. ...Происшествие, которое внезапно лишь на несколько часов возмутило спокойствие столицы. Несмотря на то что Государь император Николай Павлович всюду был встречен изъявлениями искренней любви, горстка подлецов, всего несколько человек... гнусного вида, во фраках...
ЛУНИН. Я слушал... и понял: свершилось!
Во тьме многолюдство мундиров исчезает – и за столом теперь сидят только ПЕРВЫЙ МУНДИР и МУНДИР ГОСУДАРЯ, а рядом в кандалах стоит спиной СЕРМЯГА.
ПЕРВЫЙ МУНДИР (указывая на Сермягу). А вот стоит Ивашка – серая сермяжка. «Из бархатников да в сермяжники» – народная пословица.
МУНДИР ГОСУДАРЯ. Я люблю свой народ. Свой замечательный простой народ. Православный, могучий и великий... Господа, я пригласил вас на следствие о бунте.
ПЕРВЫЙ МУНДИР Прямо с бала меня привезли к Государю разбирать дело...
ЛУНИН. И тогда... у Константина я вдруг явственно понял: бал кончился. Наступил суд.
МУНДИР ГОСУДАРЯ. После бала всегда суд... Это даже философски как-то, а, Жак? Хотя с бала на суд непростая дорога... Но как же ты... давным-давно покинувший тайное общество... забывший думать о них, должно быть, – почему ты оказался причислен к делу о заговоре? Вопрос этот непростой и любопытнейший вопрос, ибо тут, Жак, сокрыта некая тайна... или даже откровение.
ЛУНИН. Черт! Черт!
МУНДИР ГОСУДАРЯ. Была! Была тайна... Как только привели первых арестованных во дворец... когда посыпались первые фамилии, я пришел в ужас! Волконские... Одоевские, Трубецкие... Бестужевы... потомки Рюрика и Гедимина... Цвет общества – в заговоре! А через них к родственникам... в заговоре все общество?! Я помнил несчастного отца – императора Павла, он против них пошел – его по темени! И я допрашивал арестованных, дрожа от страха... в холодном недостроенном дворце. Я, вчерашний гусарский полковник. Кстати, ты, кажется, тоже полковник, Жак?.. А полковник, полковника. Итак, представь себе это... А рядом – моя несчастная жена... с трудом говорящая по-русски... А за окном тьма... снег, ночь... и весь Петербург... И тут ко мне привели арестованных штатских Рылеева и Каховского. Я возликовал! Я понял, как надо объявлять обществу. Не было заговора, не было происшествия! Несколько штатских, гнусного вида, во фраках – всего лишь! Я решил замять дело. В этом тайна, Жак! Я отстранил генерала Толя, с пристрастием допрашивавшего, потому что не хотел выяснений. Я назначил в комиссию ветхих старцев да в придачу к ним наших сорокалетних либералов!.. Известных либералов Александрова царствования – твоего знакомца графа Чернышева, мечтавшего о представительной власти для России, Бенкендорфа... слывшего чуть ли не вольнолюбием... Голицына, просвещеннейшего либерала! Я понимал: старички покричат и пожалеют... Старички у нас в России о Боге, нет да и вспомнят. В самом страшном старом висельнике у нас что-то просыпается под старость... Бог близок, гавань близка... И в старичках я не ошибся, а вот с сорокалетними либералами... тут конфуз вышел!
ПЕРВЫЙ МУНДИР (мечет карты, повторяя). Прямо с бала меня привезли к Государю разбирать дело.
МУНДИР ГОСУДАРЯ. ...Оказалось, «под сорок» – это в империи опаснейший возраст. «Под сорок» у нас говорят себе: «Все так» (то есть лгут, воруют да подличают)... И слова эти значат: «Пора!» Сорок лет – это последние годы, когда карьеру можно сделать, да еще и плодами насладиться, то есть когда еще резон есть.
ПЕРВЫЙ МУНДИР. Наверху сидели старые хрычи, бездельники, тупицы. И чтобы усидеть в своих креслах, они величали нас либералами на всех углах! И вдруг нам выдался случай. Мы могли доказать власти их старческую ложь! Мы могли сразу развеять этот миф! И оттого мы повели дело с допросами мятежников с таким усердием, что фамилии ну просто посыпались!
МУНДИР ГОСУДАРЯ. И вот тут-то произошло мое озарение. Вначале я пришел в ужас. Но было поздно. Я ждал в страхе от общества ответного удара. Но общество молчало. Оно пребывало в оцепенении. Но постепенно оно проснулось... И что же?! Вместо хулы, проклятий я услышал... ропот одобрения! Почти восторга! Слезы счастья и клики: «Победа! Победа!» И уже казалось, что расправились не с горсткой офицеров-соотечественников, а целая неприятельская армия повержена. Молебны заказывали о спасении отечества! Общество прозревало! Просто на глазах! И вчерашние друзья, дети, любовники именовались теперь уже «преступники». Я был накануне удивительнейшего открытия! И вот тогда-то я вызвал ко двору Сперанского! Того самого Сперанского, которого бунтовщики мечтали увидеть будущим президентом своей республики! Сперанский явился... Я взглянул ему в глаза и успокоился: там был страх! Ужас! И ничего более!.. Я предложил ему возглавить комиссию – определить меру наказания тем, кто мечтал сделать его главой правительства. О, с какой радостью он услышал эти слова! С каким восторгом! Но я продолжил эксперименты. Я позвал к себе сенатора... Бог с ней, с фамилией... Ходили слухи, будто бунтовщики хотели видеть его... чуть ли не предводителем... Ему стало плохо от страха, Жак. И я не смог с ним находиться в одной комнате. И вот тогда-то я понял, точнее, открыл: оказалось, я чуть было не впал в непоправимую ошибку, решив, что арестовывать не надо! В моей империи – надо! Всегда надо! Как можно больше! Всех! Кто причастен! И даже тех, кто не причастен!
