Ахмед Боков - Сыновья Беки
– На кого ты нас оставляешь? Возьми и меня с собой! – кричала она.
У Хусена сдавило горло. Он всхлипнул, потом горько заплакал.
А один из толпы вдруг запел тоненьким жалобным голоском:
– Ла иллаха илла лаха…
Мужчины подтянули ему. Это был зикар – религиозное погребальное песнопение.
Хусен машинально шел за всеми, когда вдруг у самых ворот ему на плечо легла чья-то большая сильная рука. Мальчик поднял голову, это был Дауд.
– Нам с тобой придется остаться дома, – сказал он. – Нельзя всем уходить, и здесь надо кому-то быть.
Хусен ничего не ответил, но послушно остановился. Глаза его не отрывались от процессии. Поверх людских голов плыло синее сатиновое одеяло, а под ним лежал отец…
Позади всех шел парень из тайпа Беки. Он нес медный кумган, полный воды. Рядом с ним шагал Хасан. У него в руках тоже был какой-то белый узелок. «Что это он несет? – подумал Хусен. И вдруг вспомнил: – А, это сахар, его потом всем раздавать будут».
Вот вышел из своих ворот Соси. Он догнал процессию и присоединился к ней.
– Идем домой, – потянул Хусена Дауд.
В опустевшем дворе воцарилась странная тишина, почти мертвенная. На досках сидели только два старика.
Рядом с ними стоял молодой человек из тайпа Беки. Зовут его Эса.
Женщины уже не кричали, только украдкой утирали глаза.
Издалека еще слышался зикар:
– Ла иллаха илла лаха, ла иллаха илла ла…
Но и зикар постепенно затихал. Скоро его и вовсе не стало слышно.
Дауд, а с ним и Хусен подошли к старикам. В дом идти мальчику не хотелось – там полно женщин. К котлу подойдешь, старик станет угощать мясом, а Хусену сейчас ничего не хотелось. И Мажи куда-то вдруг подевался. К нему домой пойти нельзя. Дауд сказал, что им надо быть здесь. Вот Хусен и ходит за Даудом, ждет, не понадобится ли ему зачем.
Старики тихо переговаривались. Тот, что с длинной белой как снег бородой, рассуждал о смертности всех людей и о том, что прожившему на этом свете в беде и горе все воздастся в другом мире.
– Уж чего-чего, а радостей при жизни у бедняги Беки было немного, – сказал Эса.
– Оно и к лучшему. На том свете ему это зачтется.
– Каких бы милостей не сулили человеку на том свете, а каждый почему-то стремится к лучшей доле здесь, на земле! – сказал Дауд. – Вот богачи, например. По-твоему, старец, выходит, что им и помышлять не приходится о милостях в загробном мире. Но, как видишь, никого из них это не смущает, только и делают, что богатеют да радуются.
Старик, не глядя на Дауда, бил своей кизиловой палкой по абрикосовой косточке, что лежала перед ним на земле, да так упорно бил, будто хотел вколотить ее в землю. Но сказанного Даудом он мимо ушей не пропустил, только ему не пристало спорить и обижаться. Его дело – терпеливо разъяснять людям великую мудрость Корана.
– Джай[19] учит нас, создавая свое благополучие на земле, не думать о смерти, но при этом служить всевышнему так, будто до смерти остался всего один день, – сказал белобородый старик. – Тому, кто не забывает бога, нечего бояться загробной жизни.
– И все-таки по доброй воле никто не спешит отправиться на тот свет, – усмехнулся Дауд.
– Не спешит. Это верно… Слышите крики петухов?
Все насторожились. И правда, в разных концах села, словно стараясь перекричать один другого, изо всех сил надрывались петухи.
– Когда на могилу выливают кумган воды, первая капля ее попадает в нос покойнику… – продолжал мудрствовать белобородый.
– Хвала всевышнему. Сила его велика! – молитвенно вскинув руки, проговорил до того помалкивавший второй старец.
– И… тогда он взывает к людям: «Не оставляйте меня!» И этот его крик слышат только птицы. Вот почему так громко кричат петухи! – степенно закончил свою речь белобородый.
– Эх, жизнь! – вырвалось у Эсы. – Всех нас ждет такой день.
– Что верно, то верно. День этот не минует никого, а потому человек должен быть терпеливым и сдержанным, должен помнить, что все беды и горести ниспосланы ему всевышним для испытания его веры.
Старик машинально все еще бил своей палкой по земле, но косточка уже давно ушла вглубь и исчезла из глаз.
Дауду хотелось возразить белобородому. Он-то теперь знал, наслушался по тюрьмам о том, как такие старцы мешают людям понять, что никогда им не расстаться со своей бедностью, со своими невзгодами, если будут ждать милостей только от всевышнего. «Мудрецы» эти есть в каждом селе. Они туманят мозги беднякам, а стоит кому-нибудь не согласиться с ними, обвинят в богохульстве. Многое еще мог бы сказать Дауд. Но уж кому-кому, а ему сейчас и впрямь надо быть сдержанным. Доносчик везде сыщется, даже там, где, казалось бы, и не ждешь. В последние годы царю живется ох как неспокойно, а потому очень уж много у него развелось ищеек.
Хусен ничего не видел, не слышал. Он думал об отце, который, видать, все еще просит не оставлять его – ведь петухи-то не умолкают!
Но вот среди петушиного гомона прорезались отдаленные людские голоса – звуки зикара.
– Уже возвращаются, – сказал Эса.
А петухи все кричали.
«Неужели люди оставили там дади одного, не взяли с собой? – лихорадочно ломал голову Хусен. – И почему только петухи слышат его крик?»
На улице раздался конский топот. Вслед за тем показались казаки. Двое во главе со старшиной Ази завернули во двор Беки, а двое других, обогнув двор Гойберда, выехали на другую улицу.
Дауд стоял внешне безразличный ко всему. Испуганные старики суетливо поднялись со своих мест. У белобородого нижняя челюсть так дрожала, что казалось, будто он непрерывно шепчет молитву и перебирает при этом четки.
Не произнеся ритуального приветствия «салам алейкум», Ази в упор уставился на Дауда.
– Не двигайся с места! Двор окружен! – скомандовал он.
– Здесь ничего такого не произошло, чтобы надо было окружать двор, – спокойно сказал Дауд.
– Не разговаривать! А ну, подойди поближе!
Ази разговаривал смело. Ведь рядом были казаки.
– Руки вверх! – рявкнул один из казаков и, повернувшись к своему напарнику, добавил: – Обыскать!
Тот спешился и подошел к Дауду. Рывком он сорвал с него пояс с кинжалом, после чего ощупал с ног до головы, но, ничего не найдя, спросил:
– Где твое оружие?
– Человек я мирный, ни с кем не враждую, зачем мне оружие! – ответил Дауд.
Вообще-то у Дауда была винтовка, но вчера, придя сюда, он на всякий случай завернул патронташ с винтовкой в мешок и закопал в сарае.
– А ну, связать ему руки, – скомандовал верховой казак. – Узнаем, какой ты мирный человек.
– И еще узнаем, из-под какого ты обрыва, – уже по-ингушски добавил Ази.
При этих словах Дауд невольно вздрогнул. Он вспомнил свой разговор с Соси. Только ему Дауд говорил про Бердыкель.
Значит, Соси – доносчик! Правда, и Гойберд был там, только он на такое не способен. Ах мерзавец этот Соси!
Когда Дауд, уже связанный, шел под конвоем казаков, Ази сказал:
– Из-за Суламбека, сына Гаравожа, пирстоп душу из меня тянет, теперь вот тебя нелегкая принесла!
– Пристав тянет, да вытянуть не может душу твою, а я ее вытрясу из тебя. И не только из тебя, еще из этой продажной суки, что живет вон в том дворе, – кивнул Дауд в сторону дома Соси.
– Ну, это мы еще посмотрим. А сейчас давай поторапливайся, там тебя ждут.
– И ты жди меня! Не забывай! Я еще вернусь за вашими душами…
Свесившись с седла, казак плетью стеганул Дауда по голове.
– Молчать!
Дауд обернулся, увидел в воротах Хусена.
– Хусен! Я вернусь! Скоро! Казак ударил еще раз.
– Сволочь, тебе же приказали молчать!
Дауд больше ничего не говорил. Казаки заторопили его. Впрочем, если он даже и сказал что-нибудь, все равно не услышать было из-за приближающегося зикара.
Улицы в Сагопши прямые, как натянутые нити. И главная улица, пересекающая все село, тоже прямая. Толпу, что возвращается с похорон, было видно еще издалека.
Казаки с Даудом свернули в другую сторону. Может, побоялись встречи с таким множеством людей?…
С кладбища возвращались еще быстрее, чем туда шли. И зикар звучал теперь уже совсем непротяжно, а очень даже отрывисто, торопливо как-то…
– Ла иллах, улилах, ла иллах, улилах… – выкрикивали люди и прихлопывали в ладоши.
Впереди толпы отдельно шли двое. Они особенно истово хлопали в ладоши и словно пританцовывали.
Так все вошли во двор. И оттого, что в доме уже было тесно, туда не заходили, сомкнулись в кружок и прямо тут, во дворе, еще продолжали песнопение.
Скоро люди разошлись, но вечером опять пришли. Только теперь их было не так много и все поместились в доме. Два-три старика уселись на нарах, а остальные расположились в кружок прямо на полу – кто на войлоке, кто на циновке – и снова начали зикар.
Хусена постепенно совсем сморило, и он еле слышал голоса и даже почти не почувствовал, когда мать на руках вынесла его в сени и уложила на шубу Беки.
…Посреди двора стоял белый петух. Хусен хлопнул в ладоши, и петух взлетел на плетень и… закукарекал. Ему отозвался другой, со двора Соси, потом еще и еще. Скоро пели петухи во всем Сагопши. И в этом крике Хусен вдруг услышал голос отца: «Не оставляйте меня!» Кто-то подошел и положил руку на плечо Хусену. Мальчик поднял голову.
