Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
— Шпагу только, — усмехнулся Виллем. «Кинжал при мне, а больше мне вряд ли что понадобится — голова-то пока есть на плечах».
Мужчины вышли, а Джон, взглянув на Ворона, сказал: «Да, не ожидал я от него. Особенно после того, что тогда было, в Дельфте».
— Я уж не знаю, что было в Дельфте, да ты мне и не скажешь, — рассмеялся Степан, — но он ее как тогда любил, так и сейчас любит. Так что моему брату будет легче».
— Это как посмотреть, — Джон поднялся, — я вижу, что характер у адмирала-то не изменился, как он тогда ничего не боялся, так и сейчас.
— Так это же хорошо, — удивился Степан, убирая со стола.
— Хорошо, но опасно, — сердито ответил разведчик.
Мужчины медленно шли по набережной Зингеля.
— Можешь меня Матиасом звать, ты же голландец, — наконец, сказал Вельяминов. «Ты ведь на Москве не был ни разу?».
— Нет, — ответил адмирал, разглядывая изысканно одетого, легкого, на вид, — лет сорока мужчину.
— Ладно, — кисло проговорил Матвей, — как сойдем на берег, будешь у меня блаженным.
Безъязыким то есть. На корабле натаскаю тебя — что делать, будущий родственник.
— А почему — родственник? — Виллем вдохнул сырой зимний ветер и подумал: «Господи, неужели? Весной я ее увижу. И сразу обвенчаемся, в первой же церкви, в Норвегии, да все равно где. А если она не захочет?».
— Да не волнуйся ты так, — Вельяминов закинул голову и посмотрел на красивое лицо адмирала. «Брат я ее, старший, единокровный, Джон не сказал тебе, что ли?».
— Нет, — Виллем вдруг остановился и подал Матвею руку: «Рад встрече».
— Вот же въедливый старикашка, — пробормотал Вельяминов, — восьмой десяток скоро пойдет, а дело свое знает. Ладно, теперь слушай меня, — внимательно, — вопросы потом задавать будешь».
Степан повернулся и обнял жену. Она была холодная и сразу пристроилась ему под бок, зевая. «Кто?», — смешливо спросил Ворон, целуя ее шею.
— Мальчик, — томно сказала Эстер, положив голову ему на плечо.
— Ну и сейчас будет мальчик, — пообещал Степан, и добавил: «Вот эта рубашка тут совсем ни к чему, только мешает».
Тонкое кружево полетело на ковер, и Ворон, любуясь ее смуглым, маленьким телом, умещая его у себя в руках, проговорил: «Ну вот, а теперь я поработаю, — основательно и долго, радость моя».
Часть восьмая
Углич, май 1591 года
Его разбудил детский плач. Колыбель стояла совсем рядом с кроватью, и Марта, что лежала у него под боком, рассыпав по постели бронзовые волосы, зевнув, приподнялась. «Я сам, — шепнул ей Виллем, и взял на руки дитя — крепкое, крупное, с отцовскими, карими глазами.
Рубашка спустилась с белого, нежного плеча, и он, подышав ей в шею, ласково сказал: «Я и не думал, что они так много едят».
— О, — отозвалась Марта, — это — только начало, мой адмирал. Ребенок, удовлетворенно засопев, прикрыл глаза, и Виллем, вернув его в колыбель, заметил: «Мне кажется, или тебе холодно? Зима ведь на дворе».
— А ты согрей, — ее губы были совсем рядом. «И я тебя тоже».
Марта опустила руку вниз, и, сдерживая улыбку, сказала: «А я ведь еще в Мон-Сен-Мартене поняла, что с тобой, Виллем, я никогда не заскучаю».
Под меховыми одеялами, в его руках, она была горячей, и гладкой, рубашка сразу куда-то исчезла, и он опять услышал детский плач.
В избе было душно и пахло чем-то кислым. Баба, что-то бормоча, покачивала привешенную к очепу берестяную колыбель. Виллем, открыв глаза, увидел, как по бревенчатому потолку ползет темная дорожка. Один из тараканов упал прямо в колыбель, и дитя заорало еще громче.
— Да заткни ты его! — крикнули недовольно с лавки. Адмирал подумал, что за три месяца стал неплохо понимать язык. «Не то, чтобы мне он когда-нибудь понадобится, — он потянулся, закинул руки за голову, и заставил себя не думать о Марте. «Как мальчишка, право слово, — недовольно сказал себе Виллем.
Матиас дремал, положив коротко остриженную, грязную голову на рукав армяка. «Еще дня три пути до этого Углича, — адмирал повернулся на бок, и посмотрел на предрассветную тьму в щели между грубыми ставнями.
Из Тромсе они взяли бот до Печенги, — Виллем сердито сказал Матиасу: «Уж с чем-чем, а с парусом я справлюсь, не надо лишних людей в это вмешивать». От Печенги до побережья Белого моря пришлось лежать на палубе воняющей рыбой и тюленьим жиром поморской лодьи — под наваленными на корме шкурами.
Их высадили в виду плоского, хмурого берега, и, прошлепав по мелкой воде, Матиас сказал:
«Добро пожаловать в Россию, адмирал».
Матвей поднял ресницы, и увидел, что адмирал не спит. «Господи, бедный мужик, — вдруг подумал Вельяминов. «Привык у себя там, на Востоке к роскоши — тяжело ему блаженного-то разыгрывать, и в навозе валяться. Но с головой — язык уже понимает немного, хотя рта ему открывать нельзя, сразу заподозрят что-то. Но мычать и слюной брызгать отменно приучился».
— Пора, Василий, — тихо сказал Вельяминов, и чуть подергал тяжелую, ржавую цепь, что лежала на заплеванном, затоптанном полу. Они вышли на двор, и адмирал, плеснув в лицо ледяной колодезной водой, тихо сказал по-немецки: «Слушай, а что мы там-то, — он махнул рукой в сторону Углича, — будем делать? У нас даже шпаг нет, два кинжала, и все».
— И две головы, — отозвался Матвей. «Давай, поторапливайся, я до заката хочу двадцать верст еще пройти».
Над лесом, что стоял по обе стороны уже подсохшей, накатанной дороги, медленно всходило солнце, и адмирал вдруг вспомнил такой же рассвет в Мон-Сен-Мартене. Он проснулся тогда в своем ветхом, протертом кресле, и, заглянув в опочивальню, увидел, что ее там уже нет.
Из кухни пахло так, что захотелось туда зайти и больше никогда не выходить. Она наклонилась над ведром, выжимая тряпку, и Виллем увидел, какие красные у нее руки.
«Вода же холодная, — подумал он, подходя к Марте. Она посмотрела на него своими прозрачными глазами, и, держа руки на весу, сказала: «Вот приедем обратно, я тут у тебя все вычищу, дорогой мой адмирал. К завтраку все готово».
«Я тогда поцеловал ее, да. Отобрал тряпку и поцеловал. Сначала ладошки, — они у нее маленькие, как у ребенка, потом запястья, — белые, нежные, а потом уже и губы. Господи, ну хватит, уже, — велел себе Виллем. «Потерпи, немного осталось».
— Там деревня, — озабоченно заметил Матиас, показывая на приближающиеся избы. «Погоди, я тебе цепь надену».
В раскрытое окно палат вливался свежий, майский воздух. Пахло черемухой и сиренью, со двора были слышны детские голоса.
— Если вот так кинуть, — озабоченно сказал один из мальчиков, — то никто не отобьет, уж ты мне поверь.
— Дай-ка, — попросил второй. Раздался звук удара и мяуканье кошки. Мальчишки расхохотались. «В кусты забралась, — ласково сказал первый мальчишка. «Испугали тебя, да».
— У меня веревочка есть, — предложил второй мальчик, — я ей для занятий углы измерял.
Давай узлов навяжем и поиграем с ним, смотри, он же котенок еще совсем».
— А потом на реку, там и побегать больше места будет, и на лодке покатаемся, — рассмеялся первый мальчик. «А стрельцы нас на берегу подождут».
Вдовствующая государыня Марья Федоровна, было, стала приподниматься с лавки, но мужчина, что лежал на ней, раздраженно пробормотал: «Да тихо ты!».
Она покорно отвернула голову в сторону и стала считать изразцы, коими была выложена печь. Лавка чуть скрипела, и Марья Федоровна подумала, что надо ее поправить.
«Невместно же, еще услышит кто».
Мужчина напрягся, и она почувствовала прикосновение влажных, пухлых губ к своей щеке.
Она подождала, и, почувствовав, что он встал, вытерла рушником между ногами.
— Ты бы все-таки была бы чуть ласковей, Марьюшка, — обиженно сказал Михаил Никитович Битяговский, одеваясь. «Я же люблю тебя, милая».
— Люблю, — злым шепотом ответила Марья Федоровна, натягивая рубашку. «Что ж ты в жены меня не берешь, Михаил Никитович? Я ведь и так, — она еще понизила голос, — плод твой травила, сам же знаешь. Сколько можно-то уже!».
— Вот сейчас Борис Федорович приедет, — пообещал Битяговский, — и попрошу у него, Марьюшка, всенепременно попрошу.
— Ты и прошлым годом сие обещал, — Марья Федоровна застегнула опашень, и, заплетя косы, покрыла их вдовьим платом — черным.
Михаил Никитович потянулся, — он был ниже государыни, и зашептал ей на ухо: «Вот в этот раз точно, Марьюшка».
Когда дверь за ним закрылась, Марья Федоровна, оглянувшись, кинула рушник в кучу грязного белья, что валялась в корыте, в нужном чулане, и подошла к окну.
В цветущих кустах сирени щебетала какая-то птица, и женщина вдруг, уцепившись пальцами за оструганную раму, сказала: «Господи. Я же, не для себя. Только ради Митеньки, чтобы жив и здоров был сыночек мой».
Она ощутила легкое прикосновение к своему плечу, на нее повеяло запахом цветов, и Марья Федоровна, уткнув голову в плечо женщины, — маленькой, хрупкой, тоже во всем черном, — горько, отчаянно заплакала.
