Георг Эберс - Дочь фараона
– Ты не сердишься на нескромного певца?
– Разве это возможно? Поэту следует предоставить некоторую свободу!
– Особенно подобному поэту!
– Который избирает такого талантливого певца для передачи своих песен!
– Как ты умеешь льстить! Да, когда я был двадцатью годами моложе, то мой голос и пение хвалили недаром; теперь же…
– Ты только желаешь получить новую похвалу; но я никого не позволяю себе принуждать! Однако мне хотелось бы знать, годится ли этот так называемый варвитон со своими мягкими звуками и для других песен.
– Разумеется! Возьми плектр [103] и попробуй сама ударить по струнам, справляться с которыми, разумеется, окажется слишком трудно для твоих нежных пальчиков.
– Я не могу петь, я слишком обеспокоена долгим отсутствием жениха и его друзей!
– Или, говоря другими словами, ты чувствуешь, что твой голос слабеет от волнения. Знаешь ли ты песню своей лесбосской тетки, изображающую то настроение духа, в котором ты, по всей вероятности, находишься в настоящее время?
– Не думаю.
– Так слушай. В прежние времена я любил щегольнуть исполнением этой песни, сочиненной, по-видимому, не женщиной, а самим Эросом:
О, как боги в высоте небесной,Счастлив тот, кто образ твой прелестныйНепрестанно видит пред собой,Сладкий звук речей твоих впивает,И в улыбке губ твоих читает,Что глубоко он любим тобой!Лишь в уме тот образ пронесетсяПредо мной – как сердце вдруг забьется,На моих устах замрут слова,И язык мой станет нем, как камень,Пробежит по членам бурный пламень,Вся в огне, кружится голова…Шум в ушах, туман застелет зренье,И, в тревожном трепете волненья,На ногах не в силах я стоять;Я холодным потом обливаюсь,Как трава поблекшая склоняюсь,Гасну… таю… не могу дышать!
– Ну, что скажешь об этой песне? Но – клянусь Геркулесом – ты совершенно побледнела, дитя мое! Неужели на тебя так сильно подействовали стихи, или ты испугалась при верном изображении твоего собственного сердца? Успокойся, девочка моя. Как знать, что именно задерживает твоего возлюбленного?
– Ничто, решительно ничто! – воскликнул в эту минуту звучный мужской голос, и через несколько секунд Сапфо лежала в объятиях своего кумира.
Каллиас оставался немым зрителем и радостно улыбался при виде поразительной красоты парочки.
– А теперь, – воскликнул Бартия, – познакомившись с Каллиасом, я должен немедленно повидаться с бабушкой.
– Свадьба должна совершиться не через четыре дня, а сегодня! Каждая минута промедления может сделаться опасной для нас. Феопомп здесь?
– Вероятно, иначе нельзя объяснить, почему бабушка так долго остается в доме. Но что со свадьбой? Мне кажется…
– Войдем прежде в дом, моя милая; я боюсь, что собирается гроза. Небо омрачается, и наступает невыносимая духота.
– Так пойдем скорее, – воскликнула Сапфо, – если вы не хотите, чтобы я истомилась от любопытства! Грозы вам нечего опасаться. С самого моего детства в это время года в Египте никогда не было ни грома, ни молнии.
– Значит, сегодня с тобой что-нибудь случится, – со смехом проговорил афинянин. – Сию минуту упала тяжелая дождевая капля на мою лысую голову; когда же я ехал сюда, нильские ласточки летали совсем низко над водой, и уже туча застилает луну. Пойдемте скорее домой, чтобы не промокнуть. Эй, раб, позаботься о том, чтобы богам преисподней был принесен в жертву черный ягненок!
В комнате Родопис сидел Феопомп, как и предполагала Сапфо. Он только что закончил рассказ об аресте Зопира и о путешествии Бартии и его друзей.
Так как вследствие известий, переданных Феопомпом, беспокойство ожидавших усилилось, то они с нескрываемым восторгом восприняли неожиданное появление Бартии, который в кратких словах передал события, совершившиеся в течение последних часов, и спросил Феопомпа отыскать для него с друзьями какой-нибудь корабль, готовый к отплытию.
– Это как нельзя кстати! – воскликнул Каллиас. – Моя собственная триера, на которой я сегодня прибыл в Наукратис и совершенно готовая, стоит в гавани. Она к твоим услугам! Мне только следует приказать лоцману собрать экипаж и ждать твоих указаний. Ты ничем не обязан мне; напротив, я должен благодарить тебя за оказанную мне честь! Эй, Кнакиас, беги скорей и скажи моему рабу Филомену, ожидающему меня на дворе, чтобы он отправился в гавань и приказал моему кормчему Наузарху приготовить все к отплытию. Дай ему эту печать, которая уполномочивает его на все!
– А мои рабы? – спросил Бартия.
– Кнакиас предаст моему старому управляющему приказание отвезти их на корабль Каллиаса, – отвечал Феопомп.
– Когда они увидят вот эту вещь, то безусловно последуют за ним, – прибавил Бартия, подавая свое кольцо старому слуге.
Кнакиас с глубокими поклонами удалился, а царевич продолжал:
– Теперь, матушка, я должен обратиться к тебе с большой просьбой.
– Я угадываю ее, – с улыбкой проговорила Родопис, – ты желаешь ускорить свадьбу, и я вижу, что мне следует уступить твоему желанию.
– Если я не ошибаюсь, – воскликнул Каллиас, – то мы видим перед собой редкое явление: двое людей от души радуются угрожающей им опасности!
– Ты, может быть, и прав, – отвечал Бартия афинянину, втихомолку пожимая руку своей возлюбленной. Затем он снова обратился к Родопис и просил ее безотлагательно вручить ему дорогое существо, которому он знает цену.
Родопис выпрямилась во весь рост, положила правую руку на голову Сапфо, а левую – на голову Бартии, и сказала:
– Существует сказание, дети мои, которое гласит, что в стране роз есть лазурное озеро, то безмятежно спокойное, то бурно волнующееся, и что вода в этом озере бывает по временам сладка, как мед, а иногда горька, как желчь. Вы поймете смысл этого сказания, и в стране роз вашего брака станете переживать то безмятежные, то бурные, то сладостные, то печальные дни и часы. Пока ты была ребенком, Сапфо, твои дни проходили точно ясное весеннее утро; когда ты стала любящей девушкой, сердце твое открылось для страдания, которое теперь, после многих месяцев разлуки, сделалось в нем постоянным гостем, и таким гостем, который часто будет стучаться к тебе, пока ты жива. Твоей обязанностью, Бартия, будет, по возможности, сколько хватит сил, оберегать Сапфо от этого назойливого гостя. Я знаю людей и, прежде чем Крез уверил меня в твоем благородстве, поняла, что ты достоин моей внучки. Поэтому я позволила тебе разделить с ней пополам квиттовое яблоко и отдаю тебе на руки без колебания то существо, которое я до сих пор охраняла, как священный вверенный мне залог. И ты таким же образом смотри на свою жену как на вверенное тебе на время сокровище, так как для любви нет ничего опаснее, как спокойная уверенность исключительного обладания. Меня порицают за то, что я позволяю неопытной девочке отправляться на твою далекую родину, где существуют условия, далеко не благоприятные для женщин; но я знаю могущество любви и понимаю, что для любящей девушки не существует другого отечества, кроме сердца человека, которому она отдалась; что для женщины, уязвленной Эросом, нет другого несчастья, как жить в разлуке со своим избранником. Кроме того, я спрашиваю вас, Каллиас и Феопомп: разве ваши жены имеют большие преимущества в сравнении с женами персов? Разве ионийские женщины, а так же и уроженки Аттики не принуждены, подобно персиянкам, проводить свою жизнь в женских комнатах и быть довольными, если им позволят пройтись по улице под покрывалом и в сопровождении недоверчивых рабов? Что же касается многоженства персов, то я не опасаюсь этого ни для Сапфо, ни для Бартии! Он будет более верен своей жене, чем эллин, так как найдет в Сапфо соединение того, чего вы, эллинские мужчины, ищете, с одной стороны, в браке, а с другой – в домах образованных гетер: с одной стороны – хозяек и матерей, а с другой – интеллектуально развитых и оживляющих ваш дух собеседниц. Отдаю ее тебе, сын мой; я вручаю тебе Сапфо охотно и с полным доверием, подобно тому как старый воин с радостью передаст сыну самое лучшее свое достояние – свое оружие. В какую бы дальнюю страну она ни отправилась, она всегда остается эллинкой, и – этим я в особенности утешаюсь – в своем новом отечестве сделает честь греческому имени и приобретет новых сторонников для всего греческого. Благодарю тебя, дитя мое, за твои слезы! Я могу удерживать свои, но за то умение я заплатила огромные проценты судьбе! Эту твою клятву, благородный Бартия, слышали сами боги. Никогда не забывай ее и прими мою Сапфо, как свою собственность, подругу, жену! Увези ее с собой, как только возвратятся твои спутники. Богам не угодно, чтобы на свадебном празднестве Сапфо пелись песни Гименея!
С этими словами Родопис соединила руки молодой четы, горячо и нежно обняла Сапфо и запечатлела легкий поцелуй на челе молодого перса. Затем она обратилась к друзьям-эллинам, на лицах которых выражалось сильное волнение, и сказала:
