Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа
— А он что?
— А что? Дастуридзе, видишь, говорит ему, желудок у меня туго варит: запором мучаюсь, пока дождешься, нас накроют, а так бы отчего не подождать, сам бы увидел, что не брал я ничего и не глотал.
— Выходит, правда за Коста, ничего не скажешь! Брал не брал, а погоня ведь здесь!
— Обезьяне куда деваться? Выдал он Коста напоследок — барабану столько не перепадает… И прощай, друг дорогой!
— Ну, а ты-то откуда все узнал?
— А я уже неделю, как из царицынской тюрьмы. Обезьяна там по другому делу срок ожидает. Про монастырь и мокрое дело там ничего не знают. Обезьяна узнал, что я освобождаюсь и в эти края путь держу, он меня и попросил Коста найти.
— Чего просил?.. Какая там Обезьяна? Косточки-бриллианты… Чего надо? — затарабанил опять Дастуридзе.
— О чем, спрашиваешь, просил Обезьяна? Он сказал, живет Коста там-то и там-то, поди и скажи ему… Словом, вот что он тебе велел: Обезьяна дал мне адрес — сто пятьдесят червонцев ты должен послать по этому адресу. Сделаешь — значит, ты согласен и на то, что я тебе сейчас скажу… Подтверждаешь вроде, и фамилию поставишь — Подтвердилов. Как деньги пошлешь, поедешь в Царицын, подмажешь следователя, чтоб Обезьяну освободили, а как он выйдет, ты ему и отдашь тот бриллиант, с косточку сливы, а который с абрикосовую — оставишь себе. Пусть, говорит, будет у Коста.
— Многовато дел он тебе надавал! А ну, как не согласится Коста, что Обезьяне делать?
— Он сказал, приду с топором-топориком, дерево под корень, а его сховаю и деток его заодно!.. Детки-то есть у тебя?
— Не пойму я что-то, — сказал Дата. — Ты поясней давай!
— А чего ясней… Он сидит по такому делу, Обезьяна этот, что ни при какой погоде ему меньше двадцати лет каторги не светит. Если Коста не сделает, как он велел,
Обезьяна расколется по монастырскому делу. Ему-то от него ни жарко ни холодно, а Косту с собой рядом посадит — вдвоем-то веселее. Обезьяна уже не вор, трумленный он, так что в таких делах ничто ему не помеха и никто не судья. Он на это с легкой душой пойдет… Что, опять не понятно?
Видал я шакала в капкане. Дастуридзе был — точнехонько этот шакал. Опять пошел он пришептывать, приговаривать, совсем громко забормотал:
— Бриллиант со сливовую косточку… с абрикосовую косточку бриллиант… с косточку сливы, слива с абрикоса… абрикос в косточку… бриллиант в сливе… слива с абрикосовую косточку… абрикос с бриллиант… — видно, думал сойти за полоумного. Думал, мы от него отстанем. Или чего еще думал — не знаю.
Помешаться тут было немудрено. Здесь любого посади, заставь думать и разбираться в этом деле — ничего бы не вышло. Вроде бы все ясно, а твердо все-таки ничего не известно — это Дастуридзе понимал.
— А что, если Обезьяне этому сказать, нет больше Дастуридзе, отдал концы, преставился? — спросил Дата, и Дастуридзе навострил уши.
— Ты что, в своем уме? Он пошлет меня к сурамскому Яшке, а тому — хоть нож, хоть петля, ничего из него не выбьешь, дело и раскроется — это уж не сомневайся!
— А ты… Яшка концы отдал… помер, и все, — закричал Дастуридзе.
— Держи карман… Мне что, из-за тебя пол-Грузии на тот свет отправить? Да и не поверит Обезьяна!
— Бриллиант со сливовую косточку… бриллиант с абрикосовую косточку…
Теперь-то он уже кое-что понял. Первое — что мы с Датой заодно. Другое — он у нас в сетях, и от Обезьяны мы пришли или нет, а ему от нас никуда не деться. Одного он не знал — нужны нам бриллианты его, или денег нам хватит, или что другое у нас на уме. Он и пустился опять абрикосничать, чтобы с мыслями собраться.
— Я так понимаю, — сказал Дата, — вы монастырь ограбили в тот самый год, когда в Майкопе Бжилава призрел тебя голодного и босого, а ты в благодарность стянул у него два одеяла и смылся.
— Нет, нет, Дата… господь с тобой.
— Четыре года прошло… как раз, когда одеяла пропали. Ты уж не говори, что не крал, не серди меня. А то обижусь, и хоть не за тем пришел, вытряхну из тебя за парочку сотен одеял… не волнуйся!
Дастуридзе стал вдруг спокоен, хмур и прям.
— Не знаю я ни Обезьяны, ни Яшки сурамского, ни монастыря я не брал, ни одеял у Бжилавы. Пришли вы ко мне не дать, а взять. Я все это вижу и говорю вам честно — вас я не боюсь, прочности моей камень позавидует, а разговаривать здесь не место. Хотите, пойдем в дом.
— Ты, видно, из гимназии только-только, ей-богу!
— А он, правда, в гимназии учился, — подтвердил Дата.
Хозяин двинулся вперед, мы за ним к ресторану.
Он и бахвалился, и куражился, но видно было, сломлен человек. И сам он это знал. В небольшой комнате нам накрыли стол. Он сел во главе стола, как тамада, и сказал:
— Ешьте побыстрее, выкладывайте, с чем пожаловали, и проваливайте отсюда!..
Бедняга решил взять нас наглостью! Мы с Датой переглянулись… Я встал, двинул его кулаком в челюсть, и он вместе со стулом грохнулся оземь.
— Поднимись и сядь!
Он поднялся, сел, и я двинул его еще разок.
— Я спросил, зачем пожаловали, что тут плохого? — На всякий случай Дастуридзе прикрыл лицо локтем.
Я преподнес ему в третий раз и сказал:
— За этим и пожаловали! А так чего нам еоде?
— Кричать буду…
— Ну, много не покричишь, — Дата наполовину вытащил из-за пазухи рукоятку нагана, дал хозяину поглядеть и сунул обратно.
— Долго еще бить будете?
— Пока вежливости не научишься. Он тебе сказать кое-что хочет. Ты его послушай, — я кивнул на Дату.
— Стоило эту историю заводить. Говорили бы прямо, — проворчал Дастуридзе.
— Нужно было, дяденька, нужно. Нам правду надо было знать. А от такого, как ты, правды не услышишь, пока он лбом земли не достанет и целовать эту землю не будет. Я тебя, Коста, предупреждаю, одеяльный ты воришка, чтобы я здесь ни вранья, ни хитрости не видал! Ясно? А теперь вот что — как на Шалибашвили напали, знаешь?
— Знаю.
— Чья рука?
Дастуридзе скрючило. Видно, хотел сказать, что не знает, но осекся.
Еще бы не осечься! Кто бы ему тут врать позволил?
— Ну, ну, веселей, поживей да посмелей! — одобрил я его.
— Табисонашвили и еще двое.
— Зачем им это?
— Они люди Кандури, он их и навел.
— А Кандури что за фрукт?
— Кандури не знаете?
— Не знаем.
Дастуридзе почесал в затылке.
— Я скажу, но имя мое забудьте. Обещаете? Что у вас на уме, не знаю… А у меня дети малые.
— Может быть, ему подписку о неразглашении дать, как ты думаешь, Бекар-дружище?
— Я же объясняю — мы все стоим при доходном деле! Где доход — там и закон поцарапан. Пришлет он мне ревизию — дороже станет. По три раза в месяц присылать будет! Или по миру иди, или плати. Платить лучше. Я ему даю, и все знают, что даю. Меня и не трогают.
— Отлично, я вижу, все устроено!
— Ты говоришь, вместе сидели. За что ты сидел — ясно. А он?
— За кражу и так, по мелочи… за мелкое воровство.
— Что же он брал?
— Сначала он базарным воришкой был, шопчиком, ходил голодный и вшивый. Звали его кто Бандурой, кто Чонгури. Когда я с ним сидел, он три года отбывал — у своей невесты кусок на платье спер.
— У собственной невесты, говоришь?
— У нее. Отсидел он срок и постригся в монахи в Кинцвисском монастыре. Несколько лет там протянул. Потом как-то исхитрился, сменил черные ризы на белые, стал попом и служил здесь, в Хашури, пока экзархом не назначили архиепископа Алексия Опоцкого… А остальное я вам уже рассказал…
— Где он живет, ты, конечно, знаешь?
Дастуридзе махнул рукой.
— Вы мне скажите, где он живет. У него домов с усадьбами не перечесть. А живет он почти все время в Хашури. Сегодня служба, и у духовенства тоже какое-то их сборище. Без Кандури ни там, ни здесь не обойтись. В Хашури его и надо искать.
— А теперь скажи, какой порядок заведен у этого Кандури, Бандури, Чонгури, отца Алексия или как там его еще, чем занимается, к кому он ходит, кто к нему…
— Всего по горло! Женщины, пьянки, крупная игра. Все, конечно, шито-крыто. У них своя компания. Чужих и кто чином пониже они на пушечный выстрел не подпускают.
— А в тюрьме кто о нем пекся? Как жил? Что ел?
— Кашку! Он кашу обожает. Как все поедят, он соберет миски, все остатки соскребет в одну, да еще каждую миску пальцем оботрет. Съест остатки и опять по миске пальцем пройдется. Брюхо у него всегда, как бурдюк. А все равно голодный. В тюрьме его и прозвали Кашкой.
— Понятно. А Шалибашвили как найти?
— Шалибашвили в Цхрамуха живет.
— Где это?
— Здесь неподалеку. Полчаса ходу.
— Знаешь, друг, что мы сейчас сделаем? Пойдем все втроем и проведаем этого Шалибашвили.
— Мне с вами? — Дастуридзе даже побледнел.
— С нами, Коста, с нами.
— Я… Я не знаю, где он живет. Что в Цхрамуха знаю, а где дом стоит — не знаю.
