Том 2. Копья Иерусалима. Реквием по Жилю де Рэ - Жорж Бордонов
Екатерина больше не в силах читать. Вечером Рене де Ласуз принес ужасную весть: «Жиль осужден на смерть. Завтра его повесят, а после сожгут на костре». Рене пожелал остаться с нею, но Екатерина попросила его уйти. К чему теперь пустые разговоры! Ей надобно молиться за Жиля. Перед сном маленькая Мария спросила ее: «Мама, а кого завтра будут вешать?.. Ты ведь знаешь, раз плачешь!»
После того как служанка подбросила поленьев в камин, Екатерина закрыла книгу и задула свечи. Взошла луна, она освещает ее маленький, почти детский профиль и кончики пальцев, увенчанные длинными полированными ногтями. Екатерина размышляет: «Думал ли он хоть раз о Марии и обо мне? Он даже не просил позволения свидеться! Значит, ему незачем наше прощение. Еще недавно он не был таким жестокосердным, его тянуло к нам…»
И тут на нее медленно и невольно, подобно приливным волнам, накатывают воспоминания…
Екатерина вспоминает тот день, когда Жиль впервые объявился в Туаре… Он был один. Сказал, что гнался за волком и заплутал. И попросил ночлега у «своих дражайших кузин». Приняли его очень радушно! Жиль был красив, в изысканном платье, и вид у него был какой-то таинственный. От нежданного гостя исходило неповторимое обаяние, присущее только отроку, когда тот мужает и становится юношей. За ужином Жиль говорил прекрасные, удивительные речи. С самого начала поразил его пристальный взгляд — он действовал на всех завораживающе:
«Этот взгляд и вскружил мне голову. Он пронзил меня и словно околдовал — я даже не слышала, что говорил Жиль, хотя слушала его с большим вниманием. А под конец ужина мне уже казалось, что еще никогда в жизни я не встречала такого прекрасного и красноречивого человека, как Жиль, и что мне благосклонно ниспослало его само небо. Мне тогда было пятнадцать лет! А ему — шестнадцать. Однако выглядел он много старше меня — наверное, из-за своего гордого и даже надменного вида. Мне вдруг захотелось понравиться ему и не колеблясь открыть всю душу. Но Жиль уехал. А на прощание он обратился ко мне как бы с немой мольбой и строгим наказом. Я сама не помню, как бросилась ему на шею, а после убежала в свои покои, не находя себе места от печали…»
Красивые пальцы женщины прикасаются к воспаленным векам, а потом — к устам, из которых вот-вот вырвется стон.
«Но не прошло и недели, как Жиль прибыл снова, он привез подарки матушке моей и мне и еще раз поблагодарил нас за радушие. То были миниатюрные украшения, миндаль и фрукты, засахаренные в меде, и вот этот молитвенник. На первой странице он начертал мое имя и, как признался сам, нарисовал наш фамильный герб. Жиль гостил у нас чуть дольше, нежели в первый раз, и был уже не такой скрытный, как прежде. Я была без ума от счастья. И все ждала, когда он наконец заговорит. Задала ему тысячу немых вопросов, а он отвечал мне своим пристальным пылающим взглядом. Я чувствовала — он хочет, чтобы я стала его женой и подругой — мне и самой этого хотелось, — но сказать никак не решается. Мгновения тянулись, точно столетия. Робкие вопрошающие взгляды, призрачная надежда на любовь — для меня это самые дорогие воспоминания. У него были такие горячие уста, такие нежные руки, а низкий голос звучал так мягко, так сладко. Его речи и ласки вскружили мне голову. И Жиль, поняв, что пленил и околдовал меня, сказал: „Ты моя самая желанная. Будь мне женой. Но мил ли я тебе?“ И еще сказал, что мы с ним очень близкие родственники и что надобно ждать разрешения из Рима, ибо повенчаться мы сможем лишь с высочайшего позволения папы: „Ждать придется годы, Екатерина! Долгие-долгие годы! Для нас обоих они превратятся в боль и муку — в сущую пытку, ибо желание страшнее самой жестокой жажды! Доверься мне. Я хочу счастья нам обоим. Мы должны быть вместе — вот как сейчас, когда руки наши сплелись в радостном порыве“. И я, несказанно обрадовавшись, согласилась с ним во всем и уступила. Больше того: срок, что он испросил, чтобы как следует все устроить, прежде чем меня увезти, показался мне нескончаемо долгим, и я принялась умолять его не мешкать, и Жиль, в конце концов, согласился, хотя и заявил, что это-де отнюдь не безопасно…
Я сделала все, как он велел. И в назначенный день пошла в лес, к берегу речки Туэ. Из заброшенной хижины, стоявшей неподалеку, выскочили трое, связали меня по рукам и ногам, отнесли в лодку и налегли на весла. Жиль с лошадьми ждал на другом берегу, с ним были еще какие-то люди. Он быстро развязал меня. А между тем в Туаре поднялась тревога — из замка уже мчались солдаты… но было слишком поздно. И все же мы страшно боялись, что нас поймают…»
На шпалерах, что прямо напротив, Екатерина видит тех всадников — ей чудится, будто все это было не так уж давно. Она слышит звонкий топот копыт, тяжелое дыхание лошадей. И различает совсем юную, пятнадцатилетнюю девочку с распущенными, развевающимися на ветру волосами. Белые, оскаленные зубы Жиля, его только-только пробившиеся усы и бороду, высокие сапоги и красные перчатки. Ах, какими же зелеными казались тогда поля и леса и как остро пахло жизнью!
«А ночью, на привале, я думала, он захочет сделать меня женщиной. И я была согласна уже загодя. Однако он не покусился на мою честь. Я была ему признательна за это, тем более, что чувствовала, как его сжигала необоримая страсть. Но Жиль, поборов ее, с тяжким вздохом вырвался из моих объятий. На рассвете мы тронулись дальше. В назначенном месте нас уже поджидал старый сир де Краон с каким-то монахом и двумя или тремя сеньорами из местных. Там-то нас спешно и повенчали…»
Крохотная часовенка с сырым низким сводом, убогий алтарь с древними незамысловатыми фигурками, а на стенах росписи, изображающие распятого Христа, Богородицу с огромными зелеными глазами и изумленно глядящего Иоанна Крестителя с курчавой
