Ривка Рабинович - Сквозь три строя
– Это ее возраст говорит, – сказала я.
– Это верно, но иногда у меня лопается терпение. Я тоже больной и нервный человек.
Мы вошли в его комнату и начали говорить о деле. Я не набросилась на него с обвинениями в том, что он сделал, это могло привести к новому взрыву. Для меня важно было не то, что было, а то, что будет. Я пришла не воспитывать его, а защищать свои интересы. С первых его слов я поняла, что он согласен на аннулирование завещания мамы и составление нового.
Он сказал, что квартиру, в которой он проживает вместе с мамой, она подарила ему. Эта квартира фактически уже является его собственностью и не входит в состав наследственного имущества. Кроме того, он претендует на дополнительное преимущество, причитающееся ему, по его мнению: на квартиру на том же этаже, которая вскоре освободится. Остальным имуществом он готов поделиться со мной.
Я поняла, что соглашение, на которое он готов пойти, будет плохим для меня, и сказала ему:
– На долю мамы в доме приходятся четыре квартиры. Две из них ты хочешь получить в безраздельную собственность. Две другие заселены жильцами, которые платят грошовую квартплату. Что остается для дележа? Почему ты требуешь две квартиры безраздельно для себя? Так выглядит твоя справедливость?
Он сказал, что интенсивно старается восстановить связь с семьей. В последнее время они начали отвечать на его письма. Зоя согласилась, в качестве первого шага, приехать в гости. Он надеется, что семья воссоединится и все будут здесь.
– Где, по-твоему, мы будем жить? Вместе с мамой? Это невозможно. Мне нужна квартира для себя. Тебе легко говорить, у тебя есть квартира! Есть еще что делить: внизу есть несколько магазинов.
Мне легко говорить, думала я с горечью, все, что у меня есть, упало с неба. Ему и в голову не приходит, что люди, у которых есть квартиры, купили их за немалые суммы и годами выплачивают ипотечную ссуду. Ему, разумеется, все должно достаться бесплатно. Его согласие бросить мне кое-какие крохи связано с тем, что он нуждается в моей помощи по уходу за мамой. Она, с ее негативистским подходом, отказывается принять помощь няни.
Было ясно, что и в новом завещании, на условия которого он готов согласиться, его доля будет почти вдвое больше моей. Что делать? Я пошла к адвокату Вайнштейну, чтобы посоветоваться. Он сказал мне:
– У вас есть два варианта. Первый – категорически отвергнуть его предложение и обратиться в суд. Второе – поговорить с ним еще раз, попытаться улучшить ваши позиции.
– Что, по вашему мнению, предпочтительнее?
– Я уже говорил вам, что первый вариант труден и не гарантирует успех. Даже я, будучи душой и сердцем на вашей стороне, был бы вынужден на суде свидетельствовать против вас. Я не смогу лгать и утверждать, что ваша мама не была в здравом уме, когда подписывала завещание. Видите, как это сложно?
– Понимаю. Вы советуете мне принять его условия.
– Я всегда сторонник компромиссов. Мне ясно, что вы получите плохое соглашение, но, с моей точки зрения, худой мир лучше доброй ссоры. Поговорите с ним еще раз, требуйте уменьшения его преимущества. Пусть берет себе одну квартиру, но не две. Если уж ему так нужна вторая, пусть выплатит вам компенсацию за нее. И это соглашение будет плохим, но немножко более приемлемым.
Я решила написать ему письмо. В разговоре лицом к лицу одна обидная реплика, один злой окрик может заставить меня замкнуться в себе, как улитку в раковине. Когда я пишу, мне ничто не мешает высказать все, что я хотела сказать.
В своем письме я апеллировала к его совести, напоминала ему о нашем детстве и о хороших периодах в наших отношениях, когда мама не стояла между нами. Я напомнила ему, как разделила с ним поровну деньги за квартиру проданную в Риге. Закончила словами, которые звучали у меня в мозгу в течение всего времени разрыва: «Представь себе, что положение было бы противоположным и я была бы любимицей мамы. Клянусь: если бы мама захотела дать мне больше, чем тебе, я сказала бы ей, что это несправедливо!»
На следующей неделе, когда я пришла купать маму, Иосиф не упомянул прямо о письме, но я видела, что он взволнован и говорит в несколько ином тоне. Когда я управилась с работой и собиралась уходить, он позвал меня в свою комнату и спросил:
– Чего ты хочешь, по сути дела?
Я сказала, что примирилась с фактом, что мама дала ему в подарок ее квартиру, хотя и считаю это несправедливым. Но все остальное должно делиться между нами поровну. Я имею в виду вторую квартиру.
– А если я захочу жить в той квартире с моей семьей?
– Квартира будет принадлежать нам обоим. Ты можешь платить мне квартплату за мою половину.
Он был очень задумчив. Сказал, что подумает и взвесит ситуацию.
Во время следующей нашей встречи он сказал, что согласен выплатить мне определенную компенсацию за мою долю во второй квартире. На этом мы и договорились. Иосиф обратился к адвокату Вайнштейну с просьбой составить новое завещание и прийти на квартиру к маме для его подписания, потому что маму будет трудно привезти в его бюро. Уговорить ее подписать новое завещание оказалось нелегким делом. Она десятки раз спрашивала Иосифа, согласен ли он с тем, что тут написано. После долгих уговоров подписала.
Я по-прежнему приезжала раз в неделю к маме на квартиру, убирала там и ухаживала за ней, но в моем отношении к ней что-то непоправимо сломалось. Я не прощала ей намерения оставить меня безо всего, в то время как у меня такие трудности с моими детьми. Понятно, что я годами не видела даже шекеля из той квартплаты, которую платили ей жильцы. Я не простила ей то, как они выгнали меня из дому, обрекли на долгие месяцы страданий. Не простила те унижения, которые мне пришлось вынести, пока я пришла к соглашению с братом – соглашению, которое, даже после небольших уступок, существенно обделяет меня. Я была холодна в обращении с ней. Частенько думала о папе: будь он в живых, допустил ли бы он столь непорядочное отношение ко мне? Кто знает? Мама всегда была сильной стороной в семье.
Глава 50. Правая, левая где сторона?
Понятно, что на протяжении этих лет, которые были, по моему мнению, критическими для развития нашего общества, не только семейные дела занимали меня. В рамках моей журналистской работы я должна была каждый день определять свое отношение к текущим событиям.
Приход правых к власти не изменил мои взгляды и не побудил меня присоединиться к лагерю победителей – скорее, наоборот. Ощущение было таково, будто общество мощной струей уносится вправо, и с каждым днем труднее становится устоять на ногах. Страна начала изменять свой облик; это уже был не тот Израиль, который принял меня, новую репатриантку, и вошел в мое сердце. То, что делало прежнее руководство, заложившее основы государства, стало стираться и забываться. Менахем Бегин превратился в любимца выходцев из восточных общин, а деятели рабочего движения, такие, как Лева Элиав и Ривка Губер, которые тяжело трудились на ниве их абсорбции, были совершенно забыты.
Изменения не обошли и моих читателей. Большая часть репатриантов из Советского Союза поддержала идеологию правых даже более восторженно, чем население старожилов. Упоение силой, которое было неотъемлемой частью советского «патриотического» воспитания, возродилось, хотя до того мне казалось, что люди за годы жизни в Израиле изменились. Я начала получать агрессивные письма. Дело дошло даже до призывов к дирекции уволить меня. Рациональные объяснения о корнях конфликта, о демографической проблеме, об отказе всех государств мира, включая США, признать право Израиля на территории, занятые в ходе Шестидневной войны, об отказе признать воссоединенный Иерусалим нашей столицей – все эти объяснения теперь отвергались большей частью читателей. Мир не признает? Наплевать на то, что в мире думают. Территории? Они наши, не о чем говорить. Израильско-палестинский конфликт? Он уже разрешен. Арабы? Выгнать их из страны. Все ясно и просто.
Казалось, что сталинизм воскрес, преодолел время и пространство и приземлился у нас. Тот же подход, то же содержание. Разве Сталин не выселял целые народы, такие, как чеченцы и ингуши, с Кавказа в Сибирь, не считаясь с мировым общественным мнением? Разве он колебался, когда хотел употребить силу против внутренних и внешних врагов? Кто из нас не знал знаменитую фразу «Если враг не сдается, его уничтожают»? Мы же здесь, писали наши читатели, «играем в демократию», в то время как нужно делать «то, что хорошо для евреев». Ведь всякому ребенку известно, что демократия, как декорации в театре, – это что-то фиктивное, не принимаемое всерьез.
Иногда мне думалось, что люди, присылающие мне письма протеста, не изучали в школе географию. Они как будто не видят разницу в масштабах между Советским Союзом и Израилем. Они забывают, что Сталин, высылая целые народы из родных мест, находил для них места в той же стране, не выгонял за границу. В Израиле нет Сибири и Колымы, это невозможно делать технически, даже если игнорировать вопросы попрания справедливости и прав человека.
