Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
— Нашим несчастливым числом стало четыре. Когда мы с Глорией улеглись в постель в четвертый раз, лошадь дяди Тео сбросила его на землю по пути в Кейптаун. Он поковылял назад на виллу, и поэтому мы не услышали цоканья копыт. В один момент — я глубоко в Глории, совершенно голый, а в следующий — по — прежнему совершенно голый, лежу среди обломков зеркала, разбитого об меня моим дядей. Он сказал, что свернет мне шею и выбросит тело зверям. Он сказал, чтобы я ушел в город, взял пятьдесят гульденов у его агента и сказался слишком больным для посадки на «Энкхэйзен», когда подойдет час отплытия в Батавию. Напоследок он поклялся выковырять все, что я заложил внутрь этой шлюхи, его жены, обычной ложкой. К моему стыду — а может, я этого и не стыдился, не знаю, — я ушел, не попрощавшись с Глорией. — Ван Клиф чешет бороду.
— Две недели спустя я наблюдал издали за отплытием «Энкхэйзена». Через пять недель я уплыл на трухлявом бриге «Маркиза», штурман которого разговаривал с духами умерших, а капитан подозревал в заговоре даже корабельного пса. Вы пересекали Индийский океан, так что описывать его я вам не стану: бескрайний, сердитый, ровный, как стекло, вздымающийся, однообразный… После семинедельного перехода мы бросили якорь в Батавии, благодаря милости Божьей и при минимальном участии штурмана или капитана. Я шел вдоль вонючего канала, собираясь с духом, в ожидании трепки от отца или вызова на дуэль Тео, ранее прибывшего на «Энкхэйзене», или лишения наследства. Я не увидел ни одного знакомого лица (десять лет отсутствия — это много) и постучался в заметно уменьшившуюся для меня дверь дома моего детства. Моя старая кормилица, вся в морщинах, отчего ее лицо напоминало грецкий орех, открыла дверь и закричала. Я помню, как с кухни прибежала мать. Она держала в руках вазу с орхидеями. В следующее мгновение — я помню — ваза превратилась в тысячи осколков, а мать прислонилась к стене. Я подумал, что дядя Тео превратил меня в persona non grata для всех родственников, но затем заметил, что мать в траурном платье. Я спросил: что, умер мой отец? Она ответила: «Ты, Мельхиор, ты же утонул». Затем, плача, мы обнялись, и я узнал, что «Энкхэйзен» разбился о рифы в какой‑то миле от Зондского пролива[92], и все погибли…
— Мне очень жаль, директор, — говорит Якоб.
— Самой счастливой оказалась Аагзе. Она вышла замуж за того фермерского сына, и теперь у них — стадо в три тысячи голов. Всякий раз, когда я попадаю в Кейп, мне хочется заехать к ним и передать мои наилучшие пожелания, но никогда не делаю этого.
Крики удивления доносятся поблизости. Два иностранца замечены группой плотников, пришедших на работу к зданию неподалеку. «Гаидзин — сама!» — кричит один, ухмыляясь широченной улыбкой. Он держит плотницкую линейку и предлагает свои услуги, вызывая у его коллег дикий хохот. «Я не уловил», — говорит ван Клиф.
— Он предлагает измерить длину вашего мужского достоинства.
— Да? Скажите проходимцу, что ему нужны три таких линейки.
В горле бухты Якоб видит мерцающий треугольник красного, белого и голубого.
«Нет, — думает старший клерк. — Это мираж… или китайская джонка, или…»
— Что случилось, де Зут? Вы выглядите так, будто обделались?
— Торговый корабль входит в бухту или… фрегат?
— Фрегат? Кто послал фрегат? Под каким он флагом?
— Под нашим, — Якоб хватается за конек и благодарит свою дальнозоркость. — Голландским.
Глава 30. КОМНАТА ПОСЛЕДНЕЙ ХРИЗАНТЕМЫ В МАГИСТРАТУРЕ НАГАСАКИ
Второй день девятого месяца
Владыка-настоятель феода Киога Эномото кладет белый камень на доску.
«Аванпост, — видит магистрат Широяма, — между моим северным флангом…
Тени тонких кленов расчерчивают доску, изготовленную из золотистого дерева кайя.
…и восточными группами… или это отвлекающая атака? В обоих случаях…»
Магистрату казалось, что он наращивал преимущество, а вышло — терял его.
«Где же этот скрытый путь, — спрашивает он себя, — позволяющий обратить вспять мои временные отступления?»
— Никто не будет оспаривать, — говорит Эномото, — что мы живем в трудные времена.
«Можно поспорить о том, — думает Широяма, — что у тебя трудные времена».
— Один мелкий даймё с плато Асо, который обратился ко мне за содействием…
«Да — да, — думает магистрат, — твое благоразумие — образец для всех».
— …заявил, что «долг», по терминологии наших дедов, теперь следует называть «кредитом».
— Означает ли это… — Широяма расширяет североюжную группу черным камнем, — что долги больше не должны выплачиваться?
С вежливой улыбкой Эномото достает свой камень из чаши, сделанной из палисандра.
— Выплаты остаются утомительной необходимостью, увы, но случай с благородным господином с плато Асо показателен. Два года назад он занял значительную сумму у Нумы… — Нума, один из любимых банкиров настоятеля, кланяется из своего угла, — чтобы осушить болото. В седьмой месяц этого года его арендаторы собрали первый урожай риса. Значит, в такое время, когда деньги из Эдо поступают с опозданием и их суммы постоянно уменьшаются, у клиента Нумы хорошо накормленные, благодарные крестьяне, которые набивают рисом его амбары. Его долг перед Нумой следовало погасить… когда?
Нума вновь кланяется:
— Полностью двумя годами раньше, ваше преосвященство.
— Тогда тот благородный сосед даймё, клявшийся, что никогда не будет должен никому даже одно зернышко риса, посылает все больше и больше жалостливых прошений в Совет старейшин… — Эномото кладет камень между его двумя восточными группами, — а там слуги используют их для растопки. Кредит — это семя богатства. Лучшие умы Европы изучают кредитование и деньги в дисциплине, называемой ими… — Эномото использует иностранное слово:
— …политической экономией.
«Это всего лишь подтверждает, — думает Широяма, — мое отношение к европейцам».
— Молодой человек, мой друг по Академии, переводил удивительную книгу, «Богатство народов». Его смерть стала трагедией для нас, ученых, и я верю, для всей Японии.
— Огава Узаемон? — вспоминает Широяма. — Очень печально.
— Если бы он сказал мне, что пойдет по ариакской дороге, я бы выделил ему эскорт для прохода по моему феоду. Но, решив пойти паломником ради больного отца, скромный молодой человек решил обойтись без чьей‑либо помощи… — Эномото водит ногтем большого пальца взад — вперед по линии жизни. Магистрат знает эту историю из разных источников, но он не перебивает рассказчика. — Мои люди окружили тех бандитов. Я обезглавил того, кто во всем признался, а остальных насадили ногами на железные пики, чтобы волки и вороны довели дело до конца. Потом, — он вздыхает, — старший Огава умер прежде, чем выбрали наследника.
— Смерть семьи — это ужасно, — соглашается Широяма.
— Родственник с боковой ветви клана отстраивает дом — я пожертвовал ему денег, — но он — лишь обычный торговец ножами, и фамилия Огава на Дэдзиме больше не прозвучит.
Широяме нечего добавить, но поменять тему разговора неприлично.
Двери раздвигаются, открывая веранду. На юге клубятся подсвеченные солнцем облака.
С нераспаханного горящего поля на холме поднимается дым.
«Только что здесь, и уже нет его, — думает Широяма. — Банальности, глубокие по смыслу».
Они возвращаются к игре. Шуршит накрахмаленный шелк рукавов.
— Обычно, — говорит Эномото, — чтобы польстить магистрату, хвалят его умение играть в го, но вы действительно лучший игрок из всех, с кем я встречался в последние пять лет. Я чувствую влияние школы Хонинбо.
— Мой отец, — магистрат видит призрак старика, хмурящегося на банкира Эномото, — достиг второго рю в Хонинбо. Я всего лишь неумелый ученик… — Широяма атакует отдельный камень Эномото, — …когда позволяет время.
Он поднимает чайник, но тот пуст. Хлопает в ладоши, и появляется мажордом Томине.
— Чай, — говорит магистрат.
Томине поворачивается и зовет хлопком слугу, который скользит к столику, забирает поднос, не издав ни звука, и исчезает с поклоном у выхода. Магистрат представляет себе, как поднос передается чередой слуг, пока не добирается до беззубой старухи в самой далекой кухне, которая нагревает воду до нужной температуры прежде, чем залить приготовленные листья.
Мажордом Томине никуда не уходит: так он выражает легкий протест.
— Значит, так, Томине: здесь очень уж много землевладельцев с пограничными спорами, чиновников с просьбами о должности для бестолкового племянника, побитых жен, ищущих развода, — и каждый из них атакует вас предложением денег и молодых дочерей, и все хором просят: «Пожалуйста, мажордом — сама, поговорите с магистратом обо мне?»
