Николай Задорнов - Симода

«Больше никогда не буду так стараться и заботиться о нравственном самосознании!» – подумал Пушкин, идя из храма по пустырю к лагерным воротам.

За храмом Хонзенди раздавался оглушительный дружный хохот молодых голосов. Все офицеры и юнкера там.

Шел бой петухов. Юнкера, стравливая своих любимцев, с криками хватали петухов, кидали их на противников.

– Где вы петухов раздобыли? – спрашивал Сибирцев.

– Пока вы не были в Хэда, тут много воды утекло! – отвечал Зеленой.

– Капитан может задать вам распеканцию, – заметил Шиллинг.

– Что вы! Наш капитан уже другой!

Тут раздался всеобщий восторженный крик. Большой петух был сбит маленьким рыжим соперником.

Юнкера велели японцам забирать петухов, и сборище стало расходиться. Обсуждались выигрыши. Четверо юнкеров бойко и бодро шагали в ногу одной шеренгой.

Хэда, Эдо и Синода...Тру-ля-ля-ля-ля...-

запел Лазарев.

Нет девицам перевода,Тру-ля-ля-ля-ля... –

подхватили его товарищи.

Во саду ли, в огороде,Тру-ля-ля-ля-ля...В Хэда, Эдо и Синода...

В отдалении четверо японских парней, держа в руках петухов, так же дружно шагали в ногу следом за юнкерами.

Ва шу ду ри ва го ро реКа ки ку кэ ко, –

лихо запел фальцетом маленький паренек с шустреньким личиком.

Его товарищи, совершенно как юнкера, подхватили:

Хэда, Эдо и Ши модаПа пи пу пэ по.

...– Получено радостное письмо из Симода, – рассказывал дома Гошкевич. – Почти поздравительное...

...– «Я ру бу ру», что это? – спрашивала Оюки у Алеши. Она еще украшала его комнату.

– А как же юнкер Урусов?

– Это ни-ше-во. Сюрюкети-сан не рубуру.

– Завтра вечером, Оюки, приходите опять на урок, – сказал Алеша, провожая ее до дома.

– Спасибо! – отозвалась Оюки и присела, как светская барышня, подхватив кимоно, как платье, и исчезла в воротах своего дома.

«Надо сшить ей европейское, с декольте, платье и бальные туфли», – подумал Алексей. Он умел шить сапоги, научил отец, требовавший, чтобы сыновья, помимо всего прочего, знали какое-нибудь ремесло.

Мело снег. В офицерском флигеле трещит печь. Явился капитан и прошелся по «каютам».

– Ваша Оюки мне вчера заявила, – сказал он Сибирцеву: – «Не рубуру Японию!»... Что она говорит! Это она купила петухов юнкерам и пробудила во всех азарт.

Сибирцев уже знал, что, вопреки уставу, все ставят на петухов, играют на деньги. Он смолчал.

– Все женские хитрости вашей влюбленной! – с оттенком легкого упрека заявил Степан Степанович и пошел дальше.

Пришел унтер-офицер Аввакумов.

– Послезавтра у японцев Новый год... Друг приглашает нас с Глухаревым... Дозволите ли, ваше благородие?

– Пожалуйста. Можно. Адмирал уже предупреждал... А как балки шестого размера?

...– Как она вас встретила, Алексей Николаевич! – воскликнул за ужином Зеленой. – Какой пассаж! Как иллюстрация угроз Степана Степановича...

Все засмеялись.

– Как говорят на флоте, поцелуй – это легкий бриз, – произнес мичман Михайлов, – признак, что скоро начнется качка...

– Сибирцев не терпит вульгарности, господа!

Леша смотрел серьезно, словно в мыслях занят другим.

– Она вас ждала, моя служанка, и надоела мне, все расспрашивая; едва появлялась в море лодка, а она сразу: «Ареса?» – рассказывал Урусов. – Мне это надоело. Я ей пригрозил: «Вот я пожалуюсь твоему отцу, он тебя посадит на хлеб и на воду...» Но ей хоть бы что... Какой-то выродок из японок...

Глава 34

ЯПОНЦЫ – БОЛЬШИЕ ПРОСМЕШНИКИ

– Да, это так! Они подсмеиваются давно, – ответил адмиралу Гошкевич. – Как бы это перевести... ну, я для них как белая ворона... среди офицеров. У них много есть обидных и насмешливых сравнений, я не хочу приводить.

– Да, я свидетель, хотя они не видели, что я на них смотрю и все понимаю. Я понял, они вас передразнивали... Поэтому, Осип Антонович, надевайте на себя мундир и эполеты, и я произвожу вас в чин капитан-лейтенанта, и тогда они будут держать язык за зубами. Чего не бывает с дипломатами. Ради дела богобоязненных и чадолюбивых священнослужителей и бывших семинаристов приходится переделывать в морских штаб-офицеров...

Осип Антонович надел перешитый для него мундир из американского. Высокий, светлый, в золотых эполетах и с оружием, отлично выглядел. После этого японцы окрестили его «человеком из породы хромоногих в мундире цвета хурмы».

На переходе из Симода Осип Антонович сильно подвернул ногу, оступившись на гнилой колодине, спрыгнул на камни в воду и теперь прихрамывал.

– Мундир дан Гошкевичу, чтобы с ним считались японцы, – говорил адмирал, сидя на красном храмовом кресле за красным столом и обращаясь к Константину Николаевичу. – Они лиц без должностей и без военного мундира не признают и не принимают, а в наших гражданских чинах разбираются как свинья в апельсинах, поэтому я дал ему военный чин, а с этим уж они будут считаться и даже проникнутся почтением и страхом к нашему милейшему Осипу Антоновичу.

«Да, это не американцы! Для тех человек в штатском бывает еще милей военных. Как, например, Сайлес...» – подумал Посьет.

Вечером в кают-компании, как называли офицеры большую общую комнату, разговорились про превращение Гошкевича в капитан-лейтенанта.

– Японцы считают его не самураем, а простым переводчиком, а это звание у них неуважаемое, – объяснял Посьет. – Вот такие соображения их могут давать повод просмешникам, что приносит вред делу!.. Они знают, например, уверены, что адмирал даже о пустяках говорит с важностью, и высмеивают нас за это. Так и говорят: «Ну, Путятин опять свои особенности показывает» или: «Путятин опять в своем духе! Очень надоедает слушать! Как, мол, только я выдержал!» Они за глаза не церемонятся. «Строптивый варвар», «Навязчивая личность» – так называли адмирала в Нагасаки, пока разобрались, привыкли и полюбили нашего Евфимия Васильевича... «Тип»... «Варвар»... И так далее, до бесконечности едко. Такие названия приклеивают всем нам! Но в наблюдательности им никак не откажешь, очень остры и приметливы.

– И остроумны, конечно! – молвил юнкер Корнилов.

– Ну, нет, – ответил Шиллинг. – Они, например, анекдотов совсем не понимают.

– А вы им рассказывали, барон?

– Да. Расскажешь, а он уставится на тебя, как баран на новые ворота, и глаз с тебя не сводит, но молчит. Потом начнет морщить лоб и все равно ничего не поймет и ни о чем не догадается.

– А вы им по-голландски рассказывали? – спросил юнкер князь Урусов.

– И по-голландски, и по-английски. Теперь они и по-английски понимают.

– Вы попробуйте им по-японски, барон, – закручивая ус, мрачно молвил Мусин-Пушкин.

Все засмеялись.

– Им Алексей Николаевич лучше меня рассказывает по-японски.

Сибирцев часто задерживался в чертежной с изучением японского языка.

Все опять засмеялись. А уж пора было подыматься и расходиться по каютам. Матрос подал Посьету фуражку с кокардой, плащ и галоши, и Константин Николаевич отправился к себе в храм.

Утром шел дождь. Флаг на мачте около храма Хосенди не подымали. Это означало, что командам отправляться на работу, как обычно. Офицеры, после завтрака вышедшие на улицу, отправились в чертежную и увидели, что в воротах храма Хосенди, в котором живет адмирал, теснятся японцы. Весь двор заполнен самураями с пиками и со значками на древках. Тут и наши часовые. Кухня дымит за храмом, и чем-то вкусным пахнет.

– Что случилось, господа?

– Кто-то очень важный прибыл... Видите, цветные значки. Их несут впереди высшего правительственного чиновника.

– Господа, Кавадзи приехал! – сообщил вышедший из ворот Пещуров.

Самураи стояли и сидели по всему двору в картинных позах, все под зонтиками.

– Вот так фунт с изюмом! – сказал Сибирцев. «Что же он пожаловал, с чем?»

– Только расстались, а он следом за нами! – воскликнул Елкин. – Мололи языком два года и еще что-то не договорили...

– Дошлый они народ! Все хотят знать, во все входят, за всем наблюдают и надсматривают.

– А где же Можайский, господа? – спросил Пещуров.

– Он с раннего утра ушел в чертежную.

– Так я с вами туда же!

– Зачем же Кавадзи пожаловал?

– Кажется, еще есть какие-то разногласия!

– А почему вы решили?

– Да уж я видел. Кавадзи с очень озабоченным лицом, усталый. Какие-то недоразумения приехал выяснить.

Пещуров, видимо, знал, в чем дело, но не смел рассказать подробности.

– Как же не устать! Верно, спешил и спал ночь в пути в своем паланкине, если явился так рано.