Ступников Юрьевич - Всё к лучшему
– Представляешь? – сказал доктор.
– Нетрудно представить, как он теперь проходит металлоискатель безопасности в аэропорту. С алюминиевой проволокой наперевес, – ответил я и подумал: «Мудозвон любви или ее колокола, как ни крути, а конец-то, в сущности, один».
ВОЗВРАЩЕНЕЦ
(ГЕРМАНИЯ, 2008)Он постоял перед входом, выкурил подряд пару сигарет и нажал на кнопку переговорного устройства. Это была штаб-квартира контрразведки США в Берлине.
– Я приехал в Германию по заданию советского КГБ, – сразу вывалил он в лицо чернокожего охранника, и тот моментально побелел. Как Майкл Джексон, но естественно.
На дворе была вторая половина восьмидесятых годов. А немного раньше, за пару лет до этого, я провожал Валерку в московском Шереметьево. Украинский немец и хороший товарищ, он уезжал в свой Фатерлянд. Дома тогда у него оставались родные, сестра и подруга.
– Не бросай ее, – сказал он на прощание. – Как другу говорю. Навещай иногда. И учти, она хорошо «берет».
Неудивительно, что я всегда вспоминал о нем с теплотой.
В Германии Валерка сразу получил очень приличные по тем временам деньги – 18 тысяч марок. В дополнение к социальному пакету – оплачиваемое государством жилье и еще ежемесячный минимум на жизнь.
Его отец, немецкий военнопленный, женился на украинке, когда они отстраивали разрушенные войной советские города. Отца расконвоировали, но он должен был отмечаться в спецкомендатуре. И эти годы в Германии засчитали родившемуся вскоре Валерке как период его репрессированного младенчества и детства. Вот и выдали деньги – за страдания.
Это была большая сумма, и ему понадобилось целых три года, чтобы их прогулять и пропить. Он все-таки был не немецкий немец.
А когда деньги кончились, как все хорошее, Валерка остался только при минимальном пособии – на жизнь.
Он сидел в своей квартире в Берлине и быстро спускал на пиво выдаваемое на прокорм. Было скучно. Обеспеченная жизнь теряет всякий смысл.
И тогда Валерка решил заработать сам. Он сдал государственную квартиру какому-то залетному поляку, промышлявшему литературой и мелким бизнесом, погулял недельку от души и пошел в американскую контрразведку. Ему хотелось и денег, и смысла.
– Я не могу оставаться в квартире, – объяснил он американцам. Туда уже приходил связной из Москвы.
Они понимающе слушали, записывали и спрашивали. Валерка самозабвенно рассказывал, как его якобы завербовали и заслали в Германию. Единственное, что он не мог внятно объяснить, зачем. Но три дня его опекали в номере хорошей гостиницы, давали обеды и ужины в ресторане. От пуза. С приятными и внимательными собеседниками.
На третий день допросов американцы посадили его на полиграф. Обвязанный проводами, Валерка очень удивился, что наполовину там, где он говорил правду, техника показывала ложь. И наоборот. Но это его не спасло. Американцы потеряли к нему интерес и передали коллегам из Бундеса.
Немцы уже не церемонились и засадили его в камеру знаменитой тюрьмы Моабит, где он натаскивался на разговорном языке и познавал жизнь в ее подлинной сущности человеческих отношений. Четыре месяца они думали, что с ним делать, и наконец отпустили на все четыре стороны… Для Валерки это оказалось слишком далеко.
Вскоре он женился на русской и бросил ее с ребенком во вновь полученной и оплачиваемой государством квартире. Гонял машины в Беларусь и там снова встретил женщину, уже молодую, которую вывез и сделал с ней еще троих детей.
Почему троих?
Во-первых, оплачивают больше квартиру, выше пособие, ежемесячное и единовременное. И на каждого ребенка много лет дают дополнительно 154 евро в месяц.
Новая жена сдала его полиции, когда он перевез в Германию почти всех ее родственников. Валерка под настроение дал ей в глаз и сел на полгода за насилие в семье.
Но затем эмигрировали родители, и он благополучно и надолго загулял на компенсацию, которую получил его отец за страдания от режима. Как оказалось, до плена молодой солдат войск СС.
– Все-таки мой отец победил, – сказал Валерка, указав на какой-то немецкий журнал с портретом российского президента. – Я бы вернулся. Но только в Москву. Даже обращался за гражданством в посольство. Там сейчас жить можно.
И мне нечего было ему ответить…
ГОСУДАРСТВО
Один человек мне сказал, что открыл свой небольшой бизнес. Но его давят и давят. И он мечтает пристроиться на государственную службу.
Только туда без мыла не влезешь.
– Может, не то намыливаешь? – затосковал я и подумал: «Государство как сука. Не можешь поиметь, тогда терпи…».
ЕВРЕЙСКИЙ ПАРТИЗАН(СЛОВАКИЯ, 2008)
Он прихрамывал. Еще бы, в свои девяносто лет. Но выглядел бодро и свежо. Во время интервью раздался звонок, и он, ответив, пояснил, что мы сейчас сидим не в его доме, а в другой квартире, которую он использует как кабинет и для встреч… с подругой. Вот она и звонила, спрашивала, когда можно подойти, чтоб не мешать.
– Младше меня на целых двадцать лет, – не без гордости отметил он. – А что? Живем…
И я, вдруг осознав, что об этом даже не задумывался, остро тоже захотел жить.
Иногда надо вспоминать, почти вслух, самые простые истины, иначе жизнь становится невыносимой.
Мы сидели тогда в небольшой квартирке в центре Братиславы, столицы Словакии, вместе с Александром Бахнаром, последним в Европе командиром еврейского партизанского отряда.
– Прожить большую, а не просто длинную жизнь. Скажите, – спросил я в конце разговора.- Вы когда-нибудь за все эти годы как человек чувствовали себя по-настоящему свободным? Или это недосягаемо, пока мы живы?
– Чувствовал, – улыбнулся Бахнар. – Было такое.
– Можете сказать, если не секрет? В день освобождения? Победы? Позже? При каких обстоятельствах?
– Я был по настоящему свободен только в лесу, в партизанах, когда постоянно чувствовал пистолет в своем кармане…
И мне стало ясно, что не зря приехал к этому человеку за тысячи километров от дома. То же самое ощущение возникало и потом, после разговоров с еврейскими партизанами. Как и все хорошее, что было у меня, человека послевоенного поколения, казалось бы, совсем в другой жизни. Но чем больше я встречался и разговаривал с такими, как Бахнар, тем яснее понимал, насколько в основе экстремальная жизнь и борьба войны похожа на то, с чем сталкивается человек, казалось бы, в мирное время. Та же свобода выбора, рабство и противостояние, унижение и самооправдание, злоба и доброта.
Те же люди: праведники, товарищи, предатели, враги…
Львы, гиены, волки, лебеди, крысы, мандавошки…
Правда, которая, изголяясь, у каждого своя.
Как и здравый смысл, этот главный враг человеческого самоуважения. В зависимости от того, что его питает.
Но и до этого надо дорасти, поднявшись.
Один человек мне сказал, что многое повидал.
– Несмотря ни на что? – спросил я. И подумал: «Человек – это не то, что он пережил. А то, каким выжил…».
ЗАВЕЩАНИЕ
(БЕЛАРУСЬ, 2009)Один человек мне сказал, что бабы-дуры.
– Конечно, – согласился я и подумал: «Иначе бы они не выходили за нас замуж».
Вот, кажется, и все. Конец. Так происходит. Рассказывают же и пишут, как это случается у других. Живет себе человек, живет. День за днем крутится, пробивается, блистает или просто работает, ест, сморкается, покупает, спит не один, чтоб ночью мысли разные в голову не лезли, пьет, бегает трусцой, разводится и снова спит. Короче, как все. В чем-то лучше, в чем-то хуже. И вдруг бац – что-то заболело или просто пошел к врачу. Так, для профилактики. Сдал анализы. А там говорят:
– Вы попали. Все. Скоро конец.
И начинается совсем другая жизнь – за каждый день. И уже ничего не надо, только чтобы не болело и еще – жить. Просто быть, наслаждаясь этим. Оказывается, что большего и не надо. Любое большее уже счастье.
Я напрягся и присмотрелся вниз, за струей. Утро, еще минуту назад прекрасное, виделось чем-то нереальным и далеким. Да и не было его уже, утра. Только унитаз как венценосное мерило жизни и круговорот ее затихающего завершения. Там, у горловины, в воде, вроде ничего особенного не наблюдалось. Моцион как моцион. Непрозрачный, так и не младенец уже. Надо просто воды чистой больше пить. Все как обычно. Но запах… В воздухе, ударившем в голову кувалдой духоты, весело журчал тяжелый ацетон. Да еще как – аж глаза щиплет. Стало жарко, до надбровного пота. Что же это такое? Конец почкам? Или того хуже, сам не знаю где. Так, вдруг. Проснулся, пошел куда надо – и на тебе… Наверное, так и бывает. Не обязательно с болью. Машина тоже ломается неожиданно. Все вроде нормально, ездит и хлоп – не заведется или встанет. Так и человек. Но почему я? Рано вроде еще. И потом, со мной так быть не может. Со мной-то за что?
Я расслабился, брызнул из последних сил, и снова в нос ударил резкий запах ацетона. Не показалось. Точно – конец. Надо взять себя в руки. Уже взял? Да не так, дурак. Одной ногой перед самым страшным, да еще неизвестно, через что, а все шуточки.
