Райдо Витич - Противостояние
Санина зацепило на берегу, чиркнуло осколком по голове, вжало в песок и майор долго не мог понять, где находится. Очухался — прибрежную полосу густо поливали минометные очереди. Грозя попасть под пулю, метались сестры, только куда оттаскивать раненых?
Николай толкнул Светлану под кручу у берега, накрыл собой, спасая от пуль. И заорал:
— Здесь лежи, дура!
— Ты ранен!…
Он отмахнулся, рванул вверх. Очередь прошила у ног, чудом не задев его. Упал. Слева, справа прижатые к земле бойцы, переглядываются, соображают, что делать.
— Главное зацепиться!! Доты уничтожить!! — приказал.
— Дык их возьми, товарищу майор, — просипел пожилой солдат справа. — Вона злыдни поливают як.
— Струхнул?! А ну, вперед!!!
"Главное закрепится, главное — закрепится!" — бежал и кричал, но про себя или вслух, не понимал.
Доты закидывали гранатами. Бойцы вставали и падали. Николай рвался к траншее. Те кому удалось прорваться уже с рыком и матом давили фрицев прямо в окопах, кого прикладами, кого очередями, кого голыми руками душили. Санин очередью снял здорового немца, что почти подмял под себя связиста. Рывком поднял парня за шиворот и заорал:
— Связь!! Здесь без тебя обойдемся!! Давай!!
А как его зовут — вспомнить не мог. Слева очередь, только пригнуться успел и солдата на дно окопа толкнуть.
— Ах, ты, падла!! — дал кто-то ответный залп.
Стихло. То там, то тут еще добивали немцев, но рубеж был взят.
Бойцы в себя приходили, отдыхивались, утирая лица. Кто-то еще пинал уже мертвые тела фашистов, кто-то просто сидел на дне окопа и смотрел в небо.
— Связь!! Грызов где?!! — кричал Николай, чувствуя, как звенит в ухе. Контузило все-таки мать их всех!
Федор подбежал, грязный как черт. Впрочем, все больше на чертей походили.
— Всех кто остался по копам рассредоточить и в полной готовности! — схватил его за пагоны Николай. — Немцы, уверен, попытаются нас выбить. Держаться капитан! Держаться!!
А сам на ногах еле стоял, шатало и мотало.
— Сестру!! — закричал Грызов и подхватил майора, усадил на землю. Николай еще пытался что-то сказать, но сознание плавало. Его усилие встать и отдать приказ, доконало его. Санин потерял сознание.
Он плохо помнил, как его тащили, и не понимал куда, и как оказался в чистой палате вместо грязи окопной — тоже. Вместо визга пуль и взрывов кто-то почти нежно счищал кожуру с яблока.
Коля не мигая смотрел как ползет летной зеленоватая кожица, оголяя зерненную мякоть и вздохнул, чувствуя, что сейчас слюной захлебнется. Уставился на «чистильщика».
— Вася? Голушко!
Вот уж кого не ожидал увидеть.
— Так я, — заулыбался ему мужчина. — Точно. Узнали. А сестричка мне баяла — вряд ли, контузия мол, не шуточная.
Николай голову потрогал — не чувствовал ни боли, ни головокружения, наоборот легкость какая-то, даже бодрость. Какая контузия?
— А ребята где? — вспомнил — зрачки расширились и глаза черными стали. — Батальон?!
Он же боя ждал! А их там на пересчет, кто оружие держал! Доты взяли, а закрепится? Закрепиться?! Какая сволочь отправила его в санбат?!!
Выгнуло мужчину, закричал. Голушко насилу удержал:
— Тише, Коля, тише. Подкрепление вашим пришло, вот те крест.
Санин тяжело дыша, смотрел на него и ничего в толк взять не мог:
— Откуда знаешь? — прохрипел.
— Так я санитаром здесь, — усмехнулся невесело. — Солдатиков грузил. Слышал.
— Какой санитар, лейтенант? Охренел, Вася?
Мужчина яблоко ему в руку вложил:
— Ты кушай, Коля, молодой, поправляться надо, — и вздохнул, руки на коленях сложив, уставился перед собой.
— Вась? — щурил глаз Санин. — Почему санитар? Ты чего, Голушко?
Мужчина молча выказал культю ноги на деревяшке, откинув полу выцветшего больничного халата.
— Постой, — потянул бледнея Николай, глаз с лица Василия не спуская: доходило медленно и тяжело. Не принималось. — Ты же… Легкое ранение.
— Легкое, — кивнул. — Грязь попала, гангрена. Ампутировали. Вот, прыгаю. Домой-то никак, я ж Житомирский, а там немец еще сидит. А и чего я в тылу не видал. Тут остался. Какая-никакая, а помощь от меня. Тебя вот встретил.
Николая к стене отвернул голову, яблоко из ладони выпустил, оно бы на пол упала — Вася подхватил.
— Ну, чего ты, а? Сестричку кликнуть?
— Ничего, Вася.
— Тошно?
Он его успокаивает! Он, калека, инвалид без ноги, его, здорового, с руками, ногами!
Вася, Василий…Господи!
И глаза рукой накрыл: дошел до точки, Бога поминать начал!
— Ты скушай яблочко-то, комбат, скушай, — вложил ему опять в ладонь заботливо очищенный плод и, завыть Николаю от этого беспокойства за него хотелось.
Что же это твориться? Сколько можно? Предел-то когда?
— Ты кушай, витамины оно полезно. Ты не серчай на меня, Коля, если что, как брат ты мне стал. Вот выпишешься, немца опять гнать пойдешь, так заходи к жинке моей, а может, и после войны приезжай. Голушко с Конной все знают, спроси только — дом покажут. Я рад буду.
Коля с тоской смотрел на него, видел, ест Васю невысказанное.
— Боишься?
— Я? Чего? — поерзал, а взгляд в сторону. Помолчал, кивнул. — Верно, приметил — боязно. Одно — как жинка моя меня встретит, нужен я ей, калека-то? Другое… жива ли, горлица?
Николай что ответить не знал. Вопросы Вася задал, на которые никто ответа дать не мог.
Яблоко жевать начал, кислое до слез. А может, из-за Леночки в глазах защипало?
Не баба он, за жену Голушко ничего сказать не мог, но за себя точно знал — жива бы Леночка была, остальное — плевать ему.
Огрызок на тумбочку положил, подтянулся, чтобы сесть — голову тут же обнесло до звона в ушах. Схватился за виски, до колен согнувшись, не сдержал стона.
— Лежать тебе, комбат надо.
— Курить хочу, — прошептал.
— Эко ты! О куреве забудь пока, поведет.
— Уже, — заверил.
Вася крякнул, подушку ему к спинке кровати подвинул, полусидящее положение принять помог.
— Чего хоть там у нас?
— Воюем. Закурить есть?
— Сейчас офицеры придут, погонят. В палате у тебя все ходячие уже, бродят вон по парку, кто сестричек охаживает, кто вовсе в город ушел. Один даже жениться собрался, представляешь? Ну, оно дело молодое, чего уж? — достал все же кисет из кармана, клочок газетный, самокрутку смастерил. Коля затянулся, поплыл то ли от удовольствия, то ли от крепости табачка. Пару затяжек и отдал, сполз, глаза закрыв — сил не осталось.
— Ну, спи, комбат, позже зайду, — услышал, как сквозь вату, и странный звук: топ, скрип, топ, скрип. Глаза приоткрыл — Вася неуклюже протезом шлепает.
Жалко мужика.
Десять дней и Николай на фронт просится, стал, а его ни в какую не отпускают, еще десять дней продержали. И вот наконец-то — завтра!
Собрался, пошел к Васе прощаться.
— Быстро ты, — головой качнул огорченно.
— Аллергия на госпиталя у меня Вася, — усмехнулся.
— Посидим?
— Давай. Где только? В парке — холодно, да и льет, какой день дождь, — потер плечо, ныла старая рана.
— В подсобку иди, налево в подвале.
— Где форму получать?
— Рядом.
— Форму получу, заодно.
— Угу.
— Час дай, на стол соображу.
— Да, ай, — отмахнулся Голушко, расстроенный тем, что Санин уходит. Ведь и не поговорили толком, не пообщались.
— Не, ай, Вася. Ты на свои пайковые и вторую ногу протянешь.
— А тебе твои жмут?
— Нет, сестре отсылаю, Валюшке. Но раз-то и покутить можно.
И пошел. В форму переоделся, по карманам пошарил и даже в холод кинуло — документы Леночкины, единственная фотография — та вырезка из газеты — чисто, будто не было.
К завхозу, а его нет уже. Коля в Васе:
— Слушай, документы у меня были в кармане, важные. Сейчас нет. Где найти?
Голушко хмуро посмотрел на него и достал сверток газетный из кармана, протянул молча. Николай понял по лицу — знает, знал. Взял и осел на табурет у стены, перед собой уставился.
— Сразу забрал?
— Сразу. Выкинуть хотели. А я глянул, понял — у сердца носил, знать сердцу дань.
Рядом сел, вздохнул:
— Как погибла?
— Страшно.
Вася помолчал, дверь в подсобку толкнул. Проковылял, из тумбочки бутылку водки, кружки достал. Хлеб, сало.
— Помянем. Не ходи никуда, есть все. А карточки офицерские сестренке вышли. А пойдешь, обижусь. От меня это девочке той синеглазой, что проклятым летом сорок первого с нами топала и дерьмо вровень хлебала. И сгинула, а мы вот живы с тобой, — разлил горькую. — И чтоб жили, пока хоть одна гнида фашистская на нашей земле жива!
Выпил залпом, а Коля не мог. Встало что-то в горле и все тут. Из кармана галифе папиросы достал, закурил, в одну точку глядя.
— Коля? — позвал его друг. Мужчина затылок огладил — худо-то как, хоть вены себе грызи.
