Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII
— Ну, это долгая песня, надеюсь, это вы понимаете сами. Клянусь, путь, выдуманный мной, прямей и короче того, который однажды придумали вы.
Сдержал раздражение и постарался задать вопрос мягче, хорошо понимая, что резкость была бы неуместной и даже смешной:
— И вы надеетесь, что именно по этой причине я соглашусь способствовать вам?
Кардинал кольнул его острым взглядом, точно проверить желал, в самом ли деле он понял его, или только шутил:
— Вы не пожелаете служить моим интересам, к истине такое суждение было бы ближе. Однако должен вас успокоить: вам придётся служить мне вопреки вашей воле. Понимаю, что такой поворот дела прискорбен для вас, но это, к несчастью для вас и к счастью для меня, факт.
Вскинул голову:
— Я вас не боюсь!
Канцлер выпустил его руку и ласково обнял за талию:
— Разумеется, вы меня не боитесь. В этом я убедился давно. По этой причине я вам не угрожаю ничем, не пугаю и не стану пугать. В моём положении это было бы чересчур нерасчётливо. Согласитесь, что и глупо ужасно. Конечно, я не так образован, как вы. Тем не менее, неужели вы отказываете мне даже в уме? Я же сказал и ещё раз повторю: вам придётся служить моим интересам. В этом секрет моего мастерства. Прибавлю ещё: вы неизбежно встанете на защиту моих интересов именно потому, что вы образованный, рассудительный и проницательный человек. Возьмите в расчёт: если мне не сделаться папой, меня сгонит в могилу жадная родня нашей милейшей Анны Болейн. Вы спросите, почему? Причина проста: родне милейшей Анны очень хочется завладеть моими богатствами, разграбив эти картины, эти ковры и ещё кое-что, что скрыто от глаз. К тому же, всем им грезятся церковные земли, так что вместе со мной может пасть и сама английская церковь. Я уже не упоминаю о том, что после меня они непременно возьмутся за вас.
Уловил протестующий жест Мора и заспешил:
— Да, да, я понимаю, что вы за себя не боитесь и что у вас им нечего взять. Однако ж подумайте, что станет с Англией, если восторжествует Болейн и во все щели попрёт её ненасытное племя, точно клопы! Да они источат казну, как моль источает сукно!
Его преосвященство вдруг воскликнул, указав рукой на распятие, где высеченный из слоновой кости Христос бессильно поник на кресте, искусно вырубленном из чёрного мрамора:
— Вы видите, Мор?
Воздев руку, похожий на зверя, который сжимается, готовясь к прыжку, не дожидаясь ответа, заговорил с какой-то восторженной искренностью:
— И Он не хотел, но взял на себя прегрешенья и зло этого жестокого, этого грязного мира! И Он не хотел! Вдумайтесь-ка, именно не хотел, не хотел, а пришлось ему взять на себя! И все мы противимся, противоборствуем, не хотим, не желая понять, что есть нечто высшее нас, что заставляет нас действовать вопреки нашим чувствам и нашим намереньям! Обстоятельства — вот наш истинный бог, наш тиран и наше проклятие! Если пошатнётся церковь по вашей воле, по воле короля или по воле Анны Болейн, кто с негодованием укажет смертным на их возмутительные, неиссякаемые пороки? А если они останутся в вечном неведении на сей счёт, как же они поплывут на ваш сказочный остров?
Изумился и возразил, почувствовав страстную силу в этих словах:
— Церковь существует более тысячи лет, напоминает, напоминает, корит, а люди всё равно остаются порочны. Лишь на том острове они смогут очиститься от грехов и не станут порочны на вечные времена.
Поворотившись круто к нему, встав очень близко, глядя в упор, собеседник заговорил примирительно, однако по-прежнему страстно:
— Так пусть же Франция и Испания увязнут в вечной войне! Только всечасно пожирая друг друга, Англию они оставят в покое, вынуждены будут оставить, хочу я сказать. Чего ж вам ещё? Разве вы этого не хотите?
Напомнил:
— Если они завязнут в вечной войне, наш король снова вспомнит о короне Плантагенетов и ради неё станет помыкать то одной, то другой стороной, как он делает это почти двадцать лет, понемногу истощая страну.
— С такого рода наивной политикой будет покончено, если именно меня сделают папой. Я помогу ему позабыть о короне Плантагенетов, позабыть навсегда.
Тоже примирительно попросил:
— Лучше оставим наш диспут. Я выполню поручение короля, как смогу, в меру моих слабых сил, ведь силы мои ограничены, монсеньор, в особенности если помнить о ваших пророчествах.
Кардинал облегчённо вздохнул и смахнул с лица пот белоснежным платком:
— Вот и чудесно! Позвольте дать вам совет, разумеется не помышляя о превосходстве моих сил над вашими, это оставим другим. Так вот, Карл находится в безвыходном положении. В Венгрию, как вы знаете, вторглись полчища турок, а Карл связан рыцарским словом начать против них Крестовый поход, ведь все они ещё бредят рыцарством и рыцарской честью. Испанская казна истощилась, несмотря на постоянный и щедрый приток из колоний, где испанцы ничем не стесняют себя, то есть грабят и убивают несчастных туземцев почём зря. Его армия завязла в Италии. На севере Карлу угрожают мятежные лютеране, которых он не догадался вовремя усмирить. Вот, помня об этом, вы только шепните французам от имени нашего короля, что мы, мол, готовы высадиться, скажем, во Фландрии. В таком случае, французы не уступят ни пяди, Карл же, связанный ими и с запада, не сдержит своего королевского слова и в какой раз отложит обещанный Крестовый поход. Римская курия вынуждена будет оставить его как отступника. Франсуа утвердит своё влияние в Риме. Я сделаюсь папой. Генрих получит долгожданный развод. Англия благополучно останется в лоне католической церкви. В католическом мире сохранится единство, отчасти ослабленное уже лютеранами. Ваша заслуга во всех столь важных благодеяниях станет очевидна и неоспорима. Вы только шепните эти несколько слов.
Громко спросил:
— И мы не высадимся во Фландрии?
Кардинал многозначительно подмигнул:
— Фландрия, мастер, и без того будет наша, дайте только срок.
Привыкнув таить свои сокровенные мысли, досадовал на свои возражения, понимал, что пора прекратить этот бесполезный, слишком затянувшийся разговор о тиарах, коронах и рыцарстве какой-нибудь шуткой, но никакая шутка не шла с языка. Серьёзно сказал:
— Вы изложили ваши планы откровенно и ясно. Я понял вас. Хочу только напомнить вам ваши же уверения: дело будет зависеть не от меня, не от этих нескольких слов, а от самих обстоятельств, в которых мы, как вы говорите, не властны.
Кардинал взглянул на него повелительно, строго:
— Применяйтесь к обстоятельствам, чтобы властвовать ими!
Поклонился:
— Если смогу, монсеньор.
Собеседник неожиданно прильнул к его уху и чуть слышно произнёс французское имя:
— Это мой человек, запомните хорошенько. Вы отыщите его в свите Луизы. Он вам поможет примениться к обстановке переговоров, как приятно и выгодно для всех нас.
Вновь нагнул рыжеватую голову:
— Благословите меня.
Кардинал благословил, отпустил наконец и громко прошипел ему вслед:
— Только бы нас не опередила эта драная сучка Болейн!
Мостовые Камбре звенели и цокали под железом подков. Кривые узкие улочки переполнились пёстрыми всадниками. В каждой свите был свой фамильный, избранный цвет. С утра до вечера оглушительно перезванивались колокола всех городских и окрестных соборов. Гремели салюты и фейерверки. Бесновалась и орала толпа.
Ритуальная церемония открывала каждое заседание враждовавших сторон. Две королевы в парче, в жемчугах и каменьях появлялись друг против друга, обменивались призрачными улыбками, произносили затверженные с малолетства приветствия и представительно усаживались в золочёные кресла, почтительно воздвигнутые на возвышениях, покрытых красным сукном. По обе стороны от владычиц, понижаясь рядами, рассаживались советники. Вышколенные писцы ловили каждое слово, оброненное одной из сторон. На площади рокотал беспечный народ, довольный устроенным зрелищем и бесплатным вином.
Карл сказался больным. Франсуа охотился в заповедных лесах. Две королевы яростно защищали интересы и честь, одна сына, другая племянника. Луиза Савойская нервно сжимала ручки тяжёлого кресла. Её сухое стройное тело в порыве злобы порывалось то и дело вперёд и в бессилии неудовлетворённой жажды повелевать откидывалось назад. Лютая ненависть ко всему испанскому металась в сверкающих жёлтых глазах. Сморщенное лицо, как печёное яблоко, пожелтело от разлитой желчи. Говорила она слишком громко, вызывающе, резко, рождая желание ударить её, чтобы привести в чувство. Маргарита Бургундская замыкалась в испанской непроницаемой гордости, сидела напротив ненавистной противницы преувеличенно прямо, с высокомерно откинутой, язвительно-холёной головкой, в презрительной усмешке часто кривя свои плоские бледные губы. Обе грозили друг другу войной, опустошительной и беспощадной. Обе были готовы взвиться из своих кресел и сами царапаться и кусаться, если не разить одна другую мечами, лишь бы не уступить, лишь бы настоять на своём. Всем казалось, что переговоры непременно прервутся, в самом деле обернутся новой, ещё более жуткой, непримиримой враждой и опустошением целых провинций и городов, но они возобновлялись снова и снова.
