Генрих Эрлих - Иван Грозный — многоликий тиран?
До поздней ночи метался я по городу, спрашивая у всех встречных, не видели ли они княгини Иулиании, но они лишь смотрели на меня дикими глазами и качали непонимающе головами.
* * *Опричников я не замечал, да и они не обращали на меня никакого внимания, занятые первейшим делом — грабежом. Утолив временно жажду убийств, они никого не трогали, разве что тех, кто им прекословил, но таких немного было, люди сами отдавали им все ценное. Лишь детей прижимали к себе да девицам юным чернили лицо грязью и переодевали их в обноски, чтобы не привлекали взглядов похотливых.
С каждого двора брали еще лошадь и сани, на них бросали все собранное добро и везли его в стан под городом, где сваливали в кучу для последующего дележа справедливого. Так наполнив свой карман, опричники на тех же санях направлялись на службу государеву, в кремль, монастыри, на двор архиепископа, куда укажут. Там изымали в казну государеву все подряд и с большим тщанием, казну монастырскую и церковную, иконы, кресты, сосуды, пелены, книги, даже колокола, и все это сразу отправляли в Александрову слободу.
Народ за эти дни даже как-то успокоился, решил, что ярость опричников утолена и теперь они, обремененные добычей богатой, совсем разомлеют. Пришли люди чуть-чуть в чувство, могли не только о своих потерях думать, но и о чужих, хотя мне это не очень помогло, никто ничего не мог сказать мне о судьбе моей княгинюшки.
Но те три дня грабежа были лишь присказкой, сказка о Суде Господнем потом началась. На торжище, на крутом берегу Волги сделали высокий помост, на нем установили кресло для Ивана, в коем он восседал в образе Верховного Судии, а вокруг присные его суетились, среди которых иступленным видом Алексей Басманов выделялся.
Начали с игуменов и монахов, что во время осады на правеже стояли. Они и так за эти три дня от холода и голода чуть не околели, так что их палками даже не забивали — добивали. Снисходя к их сану иноческому, дозволено было их похоронить по христианскому обычаю, и вскоре из монастырей окрестных опасливо потянулись возы за телами братьев убиенных.
Зато мирянам никакого снисхождения не было. Особенно ополчился Басманов почему-то на женщин. Каждый день сгоняли их, иных и с детьми, на берег Волги. А там уж «врата небесные» сделаны были — прорубь во льду, сажени в три шириной и сажен пять в длину, воду в ней святил священник, дрожавший больше от страха, чем от холода, и синими губами бормотавший какие-то бессмысленные слова, на молитву не похожие. Эти врата Басманов придумал, он так и говорил: «Которая утонет, той дорога в рай, а которая вдруг всплывет, та ведьма, ту черти крючьями в ад уволокут». Вот и выводили их одну за другой к проруби, раздевали догола, руки с ногами связывали и бросали в ледяную воду. Если же младенцы при них были, то младенцев к ним привязывали, по безгрешности их дорога им выпадала вместе с матерью. Почти все камнем на дно шли, тогда Басманов возвещал: «Прими, Господь, душу праведную!» — и все, включая Ивана, осеняли себя широкими крестами. А если кто всплывал, то тут уж опричники налетали и с берегов проруби начинали тело несчастное баграми длинными терзать, а потом заталкивали его под лед по течению. Тут опять священника приводили, он вновь губами синими воду кровавую святил и кропил берега окровавленные трясущейся рукой, после чего испытание водяное продолжалось.
В назидание пока живым каждый день на берег Волги сгоняли много народу, улицу за улицей, по очереди. Так получалось: сегодня твои соседки на берегу стоят, а на третий день многим из них на лед идти. Лишь один человек по доброй воле каждый день это изуверство наблюдал — я. Думал, если вдруг княгинюшка попадет случайно в сети опричные и пригонят ее вместе с другими несчастными на лед, то тут я ее замечу и спасу. А не спасу, так хоть обниму последний раз и вместе с ней в купель ледяную нырну, чтобы через нее вознестись вместе в Царствие Небесное. Так и простоял там все пять недель, хоть и мутился у меня временами ум, но глаз остроту не терял, да все вотще.
Мужам же ярославским определена была казнь огненная. Это я тоже немного видел, потому как совершалось все над нами, над высоким обрывом. Костров там мало жгли — дрова подвозить не успевали. Каждый из осужденных был обязан принести с собой вязанку хвороста или поленьев, их хватало на каждого десятого. А остальных жгли какой-то новой «составною мудростию огненной», так ее Басманов обозвал, он же, наверно, и придумал. Была она густой, как кисель, ею людей даже не обливали, а обмазывали, потом поджигали, и метались люди горящими факелами к потехе опричников. Многие срывались вниз с обрыва, кто ослепленный, а иные и нарочно, и к проруби стремились. Но эта «мудрость огненная» даже от воды не гасла. И все добравшиеся до воды почему-то в ней не тонули, так и кувыркались огненным клубком на поверхности, а опричники подталкивали их баграми и кричали: «Любо! Любо! Эка грешника-то корежит!»
* * *Но и злодейство приедается. Иван с четвертой недели на берегу почти и не появлялся, рассказывали мне, что ездил он по монастырям окрестным, казну царскую пополнял.
И привыкают к злодейству. Среди смертей продолжается жизнь. Людям надо есть, пить, от холода спасаться, вот уже и топорами застучали, поправляя разгромленные жилища, а на торжищах торговлишка началась, и довольно бойкая, — опричники спускали награбленное. Случалось, что хозяин свою же вещь выкупал, а опричники лишь посмеивались: «Ишь, плохо, знать, пошарили, до кубышки-то не добрались! Ну да Бог с тобой, твое счастье!»
И любому злодейству приходит конец. Был он ужасным, но быстрым.
Началось все с того, что в Ярославль прибрел Блаженный и утром, когда Иван в свой очередной объезд направился, заступил тому дорогу. Я как раз рядом был, в толпе, потому что каждое утро за Иваном наблюдал, что он делать собирается.
Иван как увидел Блаженного, так вздрогнул и вроде даже испугался, заметался взглядом по толпе вокруг, но потом успокоился и сказал с кривой усмешкой: «А, опять ты! Зачем на этот раз пожаловал? Какие кары для меня припас?»
— Прослышал я, что ты здесь вытворяешь. Какую жатву собираешь, — возвестил Блаженный, — вот и пришел, подарок тебе принес.
Тут он сунул руку под рубище, извлек оттуда кусок сырого мяса и протянул его Ивану. Мясо было парное, так и закурилось на морозе, а жеребец Иванов скосил на него глаз и заволновался, стал ногами нервно перебирать.
— Зачем мне такой подарок? — удивился Иван. — Пост скоро, а я в пост скоромного не ем.
— Ты — хуже, — закричал вдруг Блаженный, — ты человеческое мясо ешь и все никак насытиться не можешь! Так отведай волчьего! Авось оно тебе по вкусу придется! А кары не я тебе припас! Их сам Господь тебе приуготовил! У Него все уже исчислено, взвешено, отмерено! Но в милости своей посылает Он тебе последнее предупреждение! Конь твой любимый под тобой падет!
Воззрился Блаженный на коня Иванова, тот замотал головой, засучил еще больше ногами и вдруг набок заваливаться начал. Иван едва успел ногу из стремени выдернуть и на землю соскочить, на колено припав. К нему первым Васька Грязной бросился, чтобы помочь подняться, но Иван отвел его рукой, посмотрел в ужасе священном на Блаженного, вскочил на Васькину лошадь и помчался прочь. Не многие за ним последовали, потому что в таком же ужасе пребывали. Наверно, все. Кроме меня.
Вы только не подумайте, что я так умом тронулся и сердцем зачерствел, что на кару Господню уж и внимания никакого не обращал. Ведь ни на кого, кроме Него, у меня надежды не оставалось, только Его знакам я и внимал. Но тут на меня сомнение нашло. Знал я этот фокус, слишком хорошо знал. Он мало у кого получается, брат мой даже шутил, что только царям истинным он доступен, и в подтверждение этого не раз мне свою силу показывал, но и у меня иногда выходило, правда, не всегда. Тут от лошади многое зависит, кобылы и смирные коняги не поддаются, а вот породистые нервные жеребцы — лучше всего, особенно если их еще дополнительно чем-нибудь взвинтить. Тут взгляд его поймаешь и не выпускаешь и всю волю из него вытягиваешь, а как устанет он от борьбы невидимой, так смирится и набок в изнеможении завалится. Потом-то оклемается, встанет, но уж порченый будет, никакого задора, я потому не очень эту шутку любил.
Пока я так размышлял, окружающие в себя приходить начали. Часть свиты за Иваном поскакала, и уж больше они не возвращались, сопровождая Ивана до самой Слободы. В Ярославле же Алексей Басманов остался и устроил истинное светопреставление. Начался новый грабеж и погром, пуще первого. Разнесли все лавки, лабазы и амбары, брали только ценное и легкое, все же остальное в кучи сваливали и сжигали. Все, что припасено было для торговли с иноземцами, сало, воск, лен, пшеница отборная, рассыпано было по улицам или горело. Переломали в городе все ворота, двери и окна, чтобы не было препон для Духа Святого, как говорил Басманов. Всех особ женского полу, опять же по его выражению, Духом Святым наполнили, ни лицо зачерненное, ни обноски не спасали, юбка есть — так и в дело! А если кто из мужчин бросался на защиту, тех рубили нещадно.
