Любовь и проклятие камня - Ульяна Подавалова-Петухова
— В одном рисовые шарики, они быстро утолят голод. Во втором — ржаные лепешки. Если подсохнут, размочите в рисовом отваре, — объяснила она, не глядя на мужчин.
Соджун кивнул сыну на ворота конюшни, юноша вздохнул и повел лошадь под уздцы. Капитан остался с любимой наедине. Он смотрел на ее узкую спину, смотрел на хлопоты у его жеребца и улыбался.
— Ничего не забыли? — спросила Елень и только хотела обернуться, как почувствовала за своей спиной мужчину. Сильные руки обвились вокруг ее талии, а лопатки уперлись в широкую грудь. Женщина посмотрела на рукава, схваченные тесемками, погладила их. Даже штопку собственную нашла на одном из них, а сердце томительно сжалось. Мужчина вздохнул у нее над плечом, и щека коснулась щеки.
— Берегите себя, — проговорил капитан.
Елень улыбнулась.
— Это мои слова, господин. Только я не прошу, а заклинаю беречь себя и Чжонку! Слышите?
Ее руки легли поверх его затянутых рукавов, словно обнимая. Сердце затрепетало томительно и сладко. Эх, стоять бы так хоть век! Но женщина поддалась из кольца, повернулась к мужчине, сняла со столбика чжонрип и надела на голову капитана. Тяжелые бусины гыткыма ударили по рукам. Соджун стоял и не шевелился, пока Елень с сосредоточенным лицом завязывала ленты под подбородком капитана.
— Вы не должны волноваться за нас. У нас всего вдосталь! Да и не будет вас лишь месяц, — говорила она.
— Целый месяц, — поправил Соджун.
— Зато вы проведете это время с сыном. Он многому научится, многое узнает. Не будьте к нему слишком строги.
Капитан смотрел на Елень, которая все что-то суетилась, все что-то поправляла, гладила жеребца, а хотелось обнять! И тут она встретилась с ним глазами. Тень от чжонрипа скрывала лицо до самых губ, и Елень неосознанно перевела взгляд на них. Щеки вспыхнули мгновенно, а сердце заколотилось сильней.
— Светает, — кое-как пробормотала она, но Соджун все понял. Понял ее смущение, ее стыд и улыбнулся. Этот месяц и ей покажется долгим.
Чжонку, обиженный на отца, едва оказавшись во дворе, бросился к дому, оставив коня. Он уж решил, что просто шепнет Сонъи под окном слова прощания и вернется во двор, но тут заметил тонкий светлый силуэт, выглядывавший из-за угла дома. Кровь ударила в голову. Юноша в два прыжка покрыл расстояние до девочки, прятавшейся в тени, и сам шагнул в тень. Маленькая ладошка была холодной, и Чжонку поднес ее к губам, пытаясь согреть дыханием. Сейчас, одетый в поход, он казался Сонъи выше, шире и мужественнее. В груди сжималось от страха и нежности.
— Я быстро вернусь, слышишь? — зашептал горячо юноша, прижимая холодную ладонь к щеке, щетинившуюся пухом.
— Вы… ты должен беречь себя! — вдруг сказала девушка, и Чжонку поднял на нее глаза. Здесь, в тени дома, в густых сумерках, он едва различал любимое лицо. Слышал лишь быстрое горячее дыхание, чувствовал стремительный пульс на тонком запястье и дрожь в пальцах. Он шагнул к девочке и сжал ее в своих объятиях. Она, ойкнув, вздохнула и прижалась к нему. Но тут до уха долетел скрип ворот конюшни, и Сонъи выпорхнула их пылких объятий, а сам Чжонку поспешил к оставленной посреди двора лошади. Он успел в тот момент, когда жеребец отца ступил на двор. Юноша по-воровски оглянулся на угол дома, откуда за ним наблюдала пара влюбленных глаз, и улыбнулся. Сонъи будет его ждать.
Госпожа обняла на прощание Чжонку, поклонилась Соджуну, и мужчины покинули двор, а на востоке уже золотились горы: вставало солнце.
К полудню под руководством капитана магистрата отряд, состоящий из полусотни студентов, добрался до своего расположения. Соджун ехал в голове отряда. За ним тянулись третьегодки, а замыкали отряд первокурсники, среди которых был и Чжонку. В арьергарде ехали повозки со всем необходимым для походной жизни. Соджун пару раз оглядывался на вверенных ему детей янбанов и вздыхал. Большинство из них даже в поход надели шелковые одежды. Капитан вспомнил одежду сына и хмыкнул: Чжонку, наверно, выглядел бедняком среди этих разодетых отпрысков знати.
«Пусть так, но зато ему будет удобней на тренировках»,— решил отец.
Место для лагеря выбрали удачное. Слева от петляющей дороги простиралась огромная, в несколько акров, площадь пустующей земли. Совсем недавно она зеленела, а сейчас на поверхности тут и там торчали тоненькие жидкие пожухлые веточки рапса: все, что осталось после сбора урожая. Поле было настолько большим, что край его терялся, уходя на север до самой линии горизонта. С запада к нему подступал лес в окружении гор. Справа от дороги шел спуск к реке. Здесь почва была каменистая, скупая, и к концу августа превращалась в каменную твердь. Берег реки считался опасным для конного: огромные валуны подступали к самой воде. Чтобы животные не ломали ноги, для них в наиболее удобном месте еще в период обучения Соджуна расчистили спуск. Капитан, сидя верхом, приметил это место и улыбнулся. Крепкие парни, среди которых был и он сам, навалились на валуны, растолкали и откатили их в сторону. Все тогда вымокли до нитки. За годы дорожка к реке в этом месте стала утоптанной и более широкой. Видать, не один десяток ног спускался здесь к воде.
Наскоро перекусив тем, что было прихвачено из дома — полевая кухня только обустраивалась — студенты разбили лагерь: натянули полог для лошадей, поставили палатки. И в этой деловитой суете, царившей в лагере, Соджун гордился сыном. Чжонку одинаково хорош был и молотком, и с топором, и с веревками. Он сам справлялся неплохо, но тут к нему подошел студент и начал помогать. Чжонку глянул на него и промолчал. Вдвоем они быстро поставили палатку.
— Слышал, что ваш сосед заболел и не поехал, — обратился молодой янбан, — я же только что восстановился и еще не знаю, с кем буду делить комнату. Вы не станете возражать, если я буду вашим соседом на это время?
Чжонку глянул на молодого человека. Тот был старше его на два года. Высок, плечист и хорош собой даже на мужской взгляд: узкое, вытянутое книзу лицо и большие глаза. В отличие от Чжонку он уже собирал волосы в пучок на макушке, да и на голове его красовался кат[1] — признак совершеннолетия.
— Если вас
