Вероника Тутенко - Дар кариатид
— Спасибо, — улыбнулась Нина.
— Спасибо, — точно с такой же виноватой интонацией в голосе поблагодарила и Манечка. Видимо, у них под Курском тоже не расхаживают по улицам темнокожие американцы. — А что это?
— What is it? — весело переспросил такой же широкоплечий и тоже светловолосый американец в черном. — This is our little present for all our friends too this greet day!
— Russia? — вскинул на девушек темно карие с голубоватыми белками глаза другой чернокожий американский солдат.
— Да, — заулыбались, закивали девушки.
— Мадмуазель, садитесь, sill va plant, — подвинулся, освобождая место за брезентовой скатертью на траве солдат в желтой беретке.
Сидящие рядом весело потеснились.
Осторожно, предвкушая удовольствие, Нина откусила макушку шоколадного яйца. В нем оказалась тягучая жидкость с резковато-сладковатым запахом.
— Вино? — удивилась Нина.
— No, — блеснул солдат в улыбке белоснежными зубами.
— Russia. America, — подхватил другой солдат, такой же темнокожий в светло-желтой форме, как тот, который угостил девушек. — We are friends. We победили фашизм, and now we are drink for victory!
Отхлебнул из фляжки, обтянутой безнадежно засаленным материалом, мгновенно захмелел и протянул напиток Манечке.
— Что это? — испуганно заглянула девушка в веселые, замутненные алкоголем глаза.
— Не бойся. Это шнапс, — подбадривающее кивнул американец.
Манечка осторожно поднесла фляжку к носу, отважилась, сделала глоток и тут же под дружный хохот зашлась кашлем.
— Как наш самогон, — сморщилась Манечка и вернула шнапс американцу, потянулась за сухариком.
Другой американец, светло-русый, голубоглазо прищурился и, широко улыбаясь, протянул ей откупоренную тушёнку. Ели её вместо ложек галетами. Безвкусные и без запаха, но с тушенкой казались вкусными, как хлеб.
Как факелы, передавалась из рук в руки и русская водка, ещё больше подогревая веселье. Русские, французы, американцы, англичане целовались, пели одновременно на разных языках. Но языки вдруг стали снова не нужны, будто только что рухнула ещё одна Вавилонская башня.
Незнакомые люди читали на лицах друг друга собственные мысли, объяснялись на пальцах и взглядами.
Река сговорилась с небом, чтобы не было туч, и солнце расплёскивалось на спешащей к устью глади, уходило лучами в прибрежный песок. Под мирным небом нежилась трава.
Как хорошо-о-о-о! Не будет туч, не будет смерти. Война убила Войну. Нав-сег-да!
Вдали дымились разрушенные стены, дым застилал империю, как последние звуки симфонии войны.
— «Репетиция Армаггедона»…
Солдат в желтом берете склонил голову, как уставший одуванчик.
— Вы француз? — догадалась Нина.
— Я немец.
— Как это немец? — испугалась Нина.
— Антифашист, — засмеялись одуванчики в зеленом море травы и кронами над ними.
— А-а-а… Значит, Солдат Света?
— Безусловно…
Темнело медленно и незаметно, и всё-таки стемнело. Нина и Манечка как-то незаметно переместились ближе к берегу, и теперь сидели в кругу русских солдат и англичан. Парадное, как звёзды на погонах, торжественно и радостно плескался в небе не прекращающийся салют загорающихся и гаснущих звезд. И будут новые, и также отгорят августовским или каким-то ещё звездопадом.
Высота светлела звёздами на погонах победителей, собиравшихся на небесный парад.
Там, где ждут друг друга, разминувшись на Земле, тоже праздновали Встречу.
Под утро Нина потеряла Манечку из виду на станции, куда их привезла грохочущая машина. Опять не Берлин.
Город был маленький, разрушенный. Бродить по такому ночью неуютно, и девушки остались ждать рассвет на станции. А там, может быть, снова какая-нибудь очередная попутная машина довезет из до самого Рейхстага. Все вдруг стало случайным и попутным.
Рядом играла гармонь. От сидения на корточках затекли ноги, но, прижавшись в таком положении к стене, Нина даже умудрилась задремать. Тогда-то и ушла Манечка.
Сон прошёл. Гармонь играла не одна. Гармонистов было несколько, но спросонья показалось, что один. Суета и весело, хотя чуть-чуть тревожно.
Из-за того, что исчезла Манечка. Да, нет, не исчезла. Война уже кончилась. Просто ушла по нужде сейчас вернётся. Но Манечка не возвращалась.
«…на смоленской!» — заглушил совсем рядом, прямо над головой все три или четыре гармони смеющийся женский голос, чуть хрипловатый, какие называют «прокуренный».
Нина подняла глаза и увидела его обладательницу, вскользь удивилась, что принадлежал не женщине — совсем ещё девушке, почти её ровеснице или, может быть, на несколько лет старше. Об этом говорила гладкая, смугловатая кожа, лисьи синие глаза под рыжеватыми ресницами. Но кучерявые волосы были не солнечного — пепельного какого-то оттенка, необычного, но почему-то неприятного.
«На смоленской», видимо, было ответом на что-то вроде «на какой земле такие родятся?» пожилого уже солдата со счастливой наполовину беззубой улыбкой и почему-то трехцветной, как у кошки, бородой.
Девушка была, скорее, симпатична, чем обыкновенна. Невысокая, полноватая, но с тем же лисьим в движениях, что в быстром взгляде.
Лисий взгляд остановился на Нине, как будто приглашал посмеяться вместе с ней и солдатом — незнакомыми друг другу людьми, радующимся одному и тому же, невысказанному и понятному без слов.
— А я из Рязани, — огладил солдат кошачью бороду. — У нас там тоже девки такие же красивые.
Одобрительно посмотрел и на разбуженную суматохой и гармонями девушку.
Пели частушки и военные песни.
— И я со Смоленщины, — обрадовалась Нина землячке с лисьими глазами.
— Вместе, значит, поедем, — радостно сузились лисьи глаза.
— Куда? — не поняла спросонья Нина.
— Куда-куда! — передразнил рыжебородый. — Домой, родимые. Или не хочешь возвращаться на родину?
На рельсах радостно гудел паровоз, предвещая долгий путь.
— Это мы на нем… значит, обратно? — растерялась, не поверила Нина. Все. Все закончилось. Страх, бесконечное ожидание и снова страх. На Родину!
Суматоха на станции теперь вызывала не беспокойство, а прилив ожидания счастья, зачастую ещё более волнительный, чем само счастье.
— Тебя как звать-то? — засмеялась девушка с женским голосом.
— Нина.
— А я Аня. Нестерова. В округе кого не спроси, все знают Матвея Нестерова из Ельни — отец мой. Так, как он, сапоги не шьет никто, — мимоходом похвалилась новая знакомая.
Лицо её даже передергивало от нетерпения поскорее попасть домой, но голос был невозмутим и весел.
— Пойдем что ли? — смело шагнула она в суматоху у вагонов, оглядываясь на Нину, чтобы оказаться в одном вагоне. Весь состав был уже набит битком, но новые и новые пассажиры продолжали утрамбовывать уже проникших внутрь. Всем хотелось скорее домой. Над дверями «товарняка» колыхались березы, как будто хотели сделать путь короче.
Наконец, тронулись, лениво и весело. С музыкой. Гармонисты мехов не жалели, но в их вагоне затейника не было. Не туда нырнула Анька. Ну да ладно. Голосистых и здесь хватает, была бы радость на сердце.
А откуда печаль, если рельсы ведут в Россию и на пути только одна-единственная остановка. Брест.
И снова казалось, что все это когда-то было: стол, контора, офицер с авторучкой и длинная-длинная очередь.
Узники получали справки и спешили через луг к реке смыть усталость. А ждавшие заветного листка, где было скупо указано, откуда когда и куда угнан узник, нетерпеливо смотрели на берег. Многие окунались с головой, как в воды Иордана. Другие только умывались, мыли голову и ноги, разбрызгивая вокруг искрящуюся речную прохладу, сушились на солнце.
Сжимая в руках листки, которые были пропуском домой, Нина и её новая подруга наперегонки ринулись к речушке и тут же присоединились к группке, похожей на птичью стаю, таких же как они сами, девчонок.
Анна вошла в реку по грудь и, фыркая от радости, легла на воду, поплыла вдоль берега, по течению.
Нина плавать не умела. Села на берегу, опустила в воду ноги, и река подхватила усталость, понесла к устью с щепками и сором.
От удовольствия девушка даже закрыла глаза.
— Нина! — окликнул кто-то сзади знакомым голосом.
Босая и счастливая за спиной смеялась Манечка, в одной руке она сжимала пару новых туфель, зеленых, как и платье, и на фоне луга казалось, что её смех, губы, глаза жили сами по себе.
— Манечка! — обрадовалась Нина. — Я уже думала, ты совсем потерялась, а я даже твой адрес не знаю.
— А я там, на станции, знакомую встретила. Представляешь, здесь, из нашей Обояни. У нас там знаешь, какие яблоки!
— Не больше, чем в нашем Барском саду, — засмеялась Нина и погрустнела, вспомнив, что сад вымерз.
Лето вступило в пору, когда травы ещё в самом соку, но в цветении проступают первые признаки осени. Но до сентября было ещё далеко.
