Вячеслав Шишков - Угрюм-река
— Понимаю, — с неприязнью сказал Прохор. — Понимаю… Но, пока что, я бури ниоткуда не жду.
— Политический барометр показывает обратное. Прохор остановился, волк тоже остановился и лизнул руку хозяина.
— Да, насчет барометра… Вообще насчет политики. Скажите, Андрей Андреич, откуда у рабочих появляются разные сволочные брошюрки?
— А именно? — И Протасов надел пенсне.
— Что же, вы ни одной не видели будто бы?
— Нет, не видел.
— А вот они, — и Прохор, открыв шкаф, швырнул к ногам Протасова кучу разлетевшихся по полу брошюрок. — Вот они!
— Вот они!.. — радостно вскрикнул и внезапно появившийся пристав. Пыхтя, придерживая шашку и елико возможно вобрав брюхо, он едва пролез бочком в узкую дверь. — А я-то вас ищу… А они оба вот где, под облаками.
Прохор с торопливостью поднимал брошюрки, совал их обратно в шкаф. Инженер Протасов смутился, покраснел.
— Итак, Андрей Андреич, — дипломатично сказал ему Прохор, — большое вам спасибо за работу… Я очень доволен вашей распорядительностью. Место для мельницы выбрано вами превосходное. До свиданья, голубчик, я скоро на работе буду сам.
Протасов встал, взял портфель.
— Одну минутку-с! — отдышавшись от крутого подъема на башню, проговорил пристав.
— Андрей Андреич, ваше высокоблагородие! Хе-хе-хе-с, — и он с грубой фамильярностью потрепал инженера Протасова по плечу.
— Пожалуйста, без жестов, — брезгливо отстранился тот. — Что вам угодно? Короче. Мне некогда.
— Не торопитесь, не торопитесь, дружочек мой. — И пристав грузно сел на кушетку.
Протасов тоже сел и сбросил пенсне.
— Среди рабочих появились во множестве разные красненькие агитационные брошюрки, прокламации, воззвание партии социал-демократов этих самых…
— Какие брошюрки? Какие воззвания?
— А вот-с, пожалуйте! — Пристав достал из кармана парочку брошюрок, кряхтя поднялся, подошел к шкафу, протянул руку, чтобы открыть его. — А вот и еще…
Но волк скакнул передними лапами на грудь пристава и, ляскнув зубами, хамкнул ему в лицо.
— Пшел прочь! — ударил Прохор волка. Пристав, набычившись, тупо, исподлобья повел взглядом по волку, по Протасову, по Прохору.
— При чем же тут я? — спросил Протасов.
— Да. При чем же тут Андрей Андреич? — подхватил и Прохор.
Пристав и Прохор посверкали друг в друга глазами. Пристав мазнул ладонью по пушистым, вразлет, усам и, подмигнув Протасову, сказал:
— Сегодня ночью мною арестован техник Матвеев. Протасов вскочил, брови его изогнулись.
— Что вы сделали?! — крикнул он. — Техник Матвеев на регуляционных речных работах. Без него как без рук… Разве можно с такой рекой шутить? И за что, за что? На каком основании?
— На основании закона.
Прохор нажал кнопку телефона и дрожащим баском сказал приставу:
— Вот что, Федор Степаныч, вы свой закон пока в сторонку… Сейчас же распорядитесь освободить Матвеева… Идите к телефону… Алло, алло..
— Но я ж не могу… Вы понимаете, не могу я.
— А я требую. Что ж, вы хотите мне на пятьдесят тысяч убытку наделать?
— Но вы ж, Прохор Петрович, подрываете мой престиж. Вы рубите сук, на котором…
— Я вас прошу сейчас же освободить Матвеева… Вот телефон. Андрей Андреич, до свиданья! Оставьте нас двоих.
Протасов вышел, Прохор захлопнул за ним дверь. Пристав стоял растопыркой, разинув рот.
— Федор, — сказал ему Прохор. — Ты штучки свои оставь. Я не препятствую тебе производить обыски, арестовывать… Напротив! Но — только с моего согласия. У меня все работники на перечете, каждый мне нужен, как колесо в механизме. Рабочих можешь хватать сколько влезет. Но пока у нас горячая работа, Матвеев должен быть выпущен. После можешь взять и постращать. Но раз и навсегда запомни, Федор, — голос Прохора зазвучал властно, повелительно. — Раз и навсегда запомни: инженер Протасов должен быть вне всяких подозрений.
— Но…
— Без глупых «но», раз тебе это говорит Прохор Громов. Он мне нужен, он — башка, он — душа дела. Понял? И — ни слова.
Пристав нагло, жирно засмеялся, сотрясая брюхо.
— Быть по сему, быть по сему, — говорил он, преодолевая непонятный Прохору смех.
Лежавший на медвежьей шкуре волк нет-нет да и зарычит на пристава, и оскалит пасть, и хамкнет.
— А я эту твою волчью собачку когда-нибудь тюкну вот из этого, — потряс пристав револьвером. — Не нравится она мне..
— Да и ты ей — тоже.
Прохор позвонил в контору.
— Бухгалтер? Что, не приходил к вам такой лохматый мужик? Звать Филипп Шкворень? Пегобородый такой? Ежели придет, в разговоры с ним не вступать, а немедленно направить ко мне. Я — на башне.
Глаза пристава завиляли. Он насторожил оба уха. Дыхание стало неспокойным, прерывистым: спирало в груди.
— Это старатель, хищник? — сказал пристав. — Я его тоже встретил вчера.
— Он хороший кузнец. Хочу подлечить его маленько — пьяница он, — потом возьму на службу.
Пристав испытующе посмотрел в глаза Прохора, встал, заторопился.
— Ну, я пошел… Впрочем… мне бы деньжат…
— Нету.
— То есть как это? Мне дозарезу…
— Этакий ты негодяй! Мне надоело это… Слушай, садись, Федор, поговорим…
— После… Некогда… Гони пятьсот, пока больше не попросил.
— Убирайся к черту! Ступай воа! Пристав выкатил глаза, запыхтел и сердито ударил каблук в каблук.
— Сма-а-три, молодчик!.. — погрозил он пальцем и захохотал, его усы в деланом смехе взлетели концами выше ушей, глазки спрятались, красные щеки жирно, по-злому, дрожали. Вдруг глаза вынырнули, округлились, остеклели, рот зашипел, как у змеи.
— Прохор Петрович!
Прохор отбросил кресло, сжал кулаки, шагнул к приставу. Волк тоже вскочил, щетиня шерсть.
Пристав задом попятился к двери, открыл дверь каблуком, просунул зад с брюхом в проход на лестницу и сладенькой фистулой проблеял из полутьмы:
— А мы с Наденькой надумали, Прохор Петрович, новый домочек строить. Дверь захлопнулась.
— Мерзавец! — тихо сказал Прохор и вздохнул. Его лоб покрылся холодным потом, пожелтевшая от гнева кожа на висках стала отходить. Он огладил вилявшего хвостом волка, бросил ему кусок сахару и позвонил домой.
— Настя, накрывай на стол! Барин обедать не придет, — распорядилась хозяйка.
Сегодня приглашены к обеду Иннокентий Филатыч, учительница Катерина Львовна и отец Александр. Но священник запоздал, — сели без него в той же малой столовой.
С утра прикочевали в резиденцию на сотне оленей тунгусы. Они расположились стойбищем в версте отсюда. С дарами из сохатиных, беличьих, лисьих шкур человек с десяток из них направились к церкви. Церковь на замке. Открыто боковое окно в алтарь, для вентиляции. Тунгусы походили кругом, с сожалением почмокали губами: заперто.
Старик Сенкича сказал молодому Ваське:
— Пихай меня в самый зад, в окно лазить будем. Вот старик и в алтаре. Залезли и остальные, кроме Васьки.
— Эй, друг, швыряй пушнина сюда!
Васька пошвырял в окно все шкуры и сам залез. Тунгусы покрестились на престол, отворили царские врата и вволокли шкуры в просторное помещение для молящихся.
Отыскали в иконостасе образ Николы чудотворца и к подножию его сложили жертву. А тридцать беличьих и одну лисью шкурки положили отдельно.
— Это батьке отцу Александру, священнику попу, — сказал старик.
Меж тем Васька взломал ящик со свечами, выбрал десяток самых толстых, поставил в подсвечник перед образом Николы и зажег. Кстати, он раскурил и трубку. Но старик крикнул: «Геть!» — выхватил из его рта трубку, бросил на пол и ударил Ваську по затылку. Васька в обиде замигал, засюсюкал что-то, потом быстро побежал в алтарь.
Тунгусы молились, почесываясь и вздыхая. Баба с девчонкой сели на пол, спиной к образу и рассматривали, причмокивая, весь в золотых звездах синий потолок.
Васька вынес дымящееся кадило, подал старику, сказал:
— На, штучка три цепочка махай… Знаешь?
— Мало-мало знаю, — сказал старик Сенкича и стал кадить, кланяться образу, что-то выкрикивать невнятное и петь во весь голос, как в тайге:
— Ого-го-го-гой!.. Микола-матушка-а-а!..
Все встали на колени и заплакали.
А потемневший Никола хоть по-старому, но улыбался тунгусам. Васька же, оглаживая возле клироса золотые крылья херувима, удивлялся вслух:
— Один голов, крылья… То ли птица, то ли кто?..
Старик Сенкича затряс головой — седая сплетенная коса его задрыгала, как хвост, — зажмурил узкие гноящиеся глазки и, скривив безусый морщинистый рот, закричал неистово:
— Э-ге-ге-ге-гей!.. Бог-матушка, цариц небесный батюшка!..
— Стойте, нечестивые, стойте!
Тунгусы оглянулись на голос вошедшего в храм священника, кадило из рук Сенкичи упало. Мужчины со страху надели шапки.
