Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

   — Мой род не хуже.

Милославский взбесился:

   — А мене плевати на твой род, хоша бы он был цесарский. Ты сегодня же покинешь пределы Руси.

В этот же день под охраной двух десятков стрельцов маркиз покинул Москву. Дальнейшая его судьба для Милославского осталась в безвестности.

Март, пришедший в Москву, завалил все улицы снегом и все дороги вокруг города, и князь Иван Воротынский был рад этому. С ним что-то творилось, чего он и сам не мог понять.

После смерти Алексея Михайловича вокруг князя образовалась какая-то пустота, поэтому он стал чаще наезжать в свои вотчины, где однажды, отъехав от свиты боевых холопов, встретил в лесу юную собирательницу ягод, «его рабыню». Отрочице в ту пору не было и шестнадцати лет. Вот и сегодня по её просьбе, которая под взглядом князя воспринималась как приказ, банник Тришка истопил баню, и князь со своей ненаглядной Дуней с самого утра отправился париться. Огромный, массивный, красный от пара, он кряхтел, усаживаясь на полок, и маленькая Дуня, белая телом даже среди пара, помогала ему, прижавшись к князю в нежном порыве. Старик провёл огромной ладонью по её голове и вдруг изменившимся голосом сказал:

   — Дунюшка, любушка моя, я тебя пойму. Одно твоё слово — ия выдам тебя за дворянина и твою деревеньку в приданое дам, сама хозяйкой будешь.

   — Што ты, не нужен мени нихто. Лучше убей собственной рученькой. Изведуси я без тебя.

   — Старый я... Случись што со мной, изведут теби люди из зависти.

Другое страшно. — Дуня на некоторое время замолчала. — Кажетси, тяжёлая я. Сама страдать буду, не страшно, то мене на роду написано, а вот коли будет дитё, его жалко, оно ни в чём не виновато.

Воротынский прижал к себе свою любовь. Даже если бы он смог себя пересилить и сослать жену в монастырь, — а он бы никогда этого сделать не смог, — на холопке ему всё равно жениться не позволили.

Князь, не отстраняясь от Дуняши, зачерпнул глиняной кружкой квас в кадушке и плеснул на раскалённые камни. Духмяный хлебный аромат пошёл по парильне.

   — Што ж мене деять-то с тобой, лапонька моя? — прошептал Воротынский.

Именно в это время со стороны предбанника в дверь забарабанили. Князь в ярости вскочил:

   — Хто посмел?

   — Батюшка, князь, прости-помилосердствуй, к нам государь пожаловал.

Воротынский выскочил в предбанник, где стоял Тришка:

   — Передай, щас оденусь.

Холоп упал на колени:

   — В том-то и дело, государь сказал, што сам щас к тебе паритси пожалует.

Воротынский, схватив свою шубу, шапку и Дунины сапожки, влетел в парильню, надел на Дуню сапожки, укутал в шубу, надвинул на глаза шапку и вывел и предбанник, где стоял Тришка, которому приказал:

   — Задами поместье обойдите, шубу мене другую при несёшь.

Банник выскочил из бани вместе с Дуней, а князь поналился на лавку. Не прошло и минуты, как вошёл царь Фёдор Алексеевич с Никитой Одоевским и Василием Приимковым-Ростовским. Сын Воротынского, Иван, стоял сзади, возле дверей.

   — С лёгким паром тебе, Иван Алексеевич, — просто сказал государь.

   — Кабы я ведал о твоём приезде, Федюшка, да рази я пошёл бы в баню?

   — Ничего, князюшка, вота мы с тобой и попаримси.

В предбанник зашёл дядюшка царя, Иван Хитрово, и помог государю разоблачиться. Бояре разделись сами. В парильню вошли вчетвером. Воротынский сам окатил кипятком полки. Одоевский тем временем ещё плесканул на камни квасом. Клубы пара окутали парящихся. Пар становился нестерпим.

   — К Неплюеву так всё и не можем съездити, — прикрыв глаза, произнёс царь.

Воротынский, скрывая досаду, произнёс:

   — Думаю, не последний день живём. Хоша всё в руках Господних.

Он ещё ливанул кваску, и новые клубы пара окутали парильню. Кожу просто жгло.

   — Хватит, более не надо, — попросил государь.

Воротынский сел на место.

   — А ты знаешь, князюшка, — вновь заговорил царь, — нового самозванца привезли. Ходил по деревням, величал себе истинным царём Алексей Михайловичем, моим отцом, будто бы не помер, а ушёл в народ грехи отмаливать, а похоронили тем временем калику перехожего. И ведь верили, и кормили.

Пар оседал, становилось полегче.

   — Помнишь, когда Разина казнили, с ним мнимого моего брата привезли. Так тот хоть похож был, у меня аж дух перехватило, разобралси, когда речь услышал, а энтот — маленький, вертлявый, на што надеялси? И откуда их столько берётси? А ведь до Отрепьева о самозванцах на Руси и не слышали.

   — С Гришкой многое не ясно, — спокойно ответил Воротынский, — ему по дознавательскому делу должно было быти под сорок лет, а Лжедмитрию, самозванцу первому, от силы — двадцать пять.

Фёдор широко раскрыл глаза:

   — Ты хочешь сказати, энто был сын Грозного?

   — Нет, Дмитрия в Угличе зарезали, в том у меня сомнений нет.

   — Так хто ж то был, есть на энтот счёт какая-нибудь молва?

   — Есть. А начинается она с того, что государь Василий Третий был счастливо женат на Соломонии Сабуровой, но за двадцать лет так и не дождалси от неё детей. По совету бояр он отправил её в монастырь и венчался вторым браком с Еленой Глинской. Но тут распространилась молва, што Соломония в монастыре разродилась сыном, назвав его Георгием. Посланные бояре так ничего и не выяснили. Елена Глинская родила будущего государя Ивана Грозного. В его правление появилси разбойник Кудияр, которого молва и связывала с сыном Соломонии. При Иване Грозном казнили многих разбойников, но Кудияра даже не пытались ловить. По легенде, Кудияр имел стан возле деревни Лох, куда его шайка привезла ему одну из княжон Мещёрских. Она и родила ему сына, который, как гласит легенда, был воспитан канцлером Литвы Львом Сапегой. Так што первый самозванец мог оказаться не Дмитрием Ивановичем, а его двоюродным братом — Дмитрием Георгиевичем.

Царь сделался очень серьёзным, даже какая-то суровость проявилась в глазах.

   — Энтому ести какие-нибудь подтверждения?

   — Откуда, Федюшка, когда твой прадед изъял у всех боярских семей те летописи, што велись в каждом роде. Остались лишь те летописи, што велись при государях.

Одоевский с упрёком посмотрел на Воротынского. Тем временем Фёдор Алексеевич больше распалялся:

   — Энто выглядит сказочно, — сколько я слышал, Грозный не жалел свою родню, почему же он пожалел Кудияра?

   — Энто ты, государь, увлекаешься философией, древними русскими летописями, богоучениями, а Иван Грозный более древние еврейские санскриты переводил, а в них сказано, што бох иудеев Яхве изрёк: «Да покараю любого, хто поднимет руку на истинного помазанника мово», а Кудияр, если он являлси сыном Соломонии, был старшим и законным сыном Василия Третьего.

   — Почему же все летописи молчат об энтом?

   — Все летописи глаголют о том, што надо государю правящему. Любой князь знает, што Рюрика пригласил править на Русь старейшина Новгорода Гостомысл, коему он был внуком через дочь Умилу. Гостомысл же — сын князя Буривоя и внук князя Боремысла, а тот был сыном князя Адвина. Целый род. Однако в летописях сказано: пришёл Рюрик и основал Русское государство. Найдёшь ли ты в какой-нибудь летописи, аки погибли последние государи галицкие, Рюриковой крови, Лев и Андрей. Нет, не найдёшь. Ибо к ихней смерти не только поляки, но и мы руку приложили. А где сказано, што Василий Первый почитай уже седьмой год в спальню к жене своей Софье Витовтовне не заходил, когда она будущего Василия Второго Тёмного родила, нету тех слов. А о твоём роде пишется лишь от выехавшего на Русь Гланде Камбиле, князе Судовии и Самогиции, а об отце его князе Дивоне Камбиле ни слова, ибо убил он отца своего, взращённого тевтонскими рыцарями, Погана Камбила. В летописях наших на три слова правды, одно лжа, два сказка, а сказки мы любим с детства, ими живём. Нужного не видим в летописях, а вота сказки долго помним.

Царь, Одоевский и Приимков-Ростовский во все глаза глядели на Воротынского.

   — И што нужного ты узрел в летописях? — медленно спросил Фёдор Алексеевич.

   — Ты сам всё время глаголешь, што тёмные мы. А при государе Ярославе Мудром в Киеве школа-академия была, где обучались потомки знатных семей, в том числе и принцы заморские. А сейчас боярский сын выучитси читать да писать — и то хорошо. А надо, штобы знатный человек не токо кровью отличался, но и недюжинным умом. А мы пока только душегубством отличаемся.

   — Каким душегубством, князь, опомнись? — Царя начинало трясти.

Воротынский посмотрел на Одоевского:

   — Ты, князь Никита, взору не отводи. Знаешь, государь, пошто родителя твово Тишайшим прозывали, думаешь, в тиши правил? Ерунда то! Почитай каждый год война, а через год — бунты да разбой. Все тридцать лет так прожили. В другом дело! Неугодных он втихоря схватывал, втихоря и пытал муками непереносимыми, втихоря и казнил в застенке, штоб никто не знал, не ведал. Иван Грозный мучал да головы рубил на площадях базарных, штоб молва по всей Руси летела, а отец твой почитай одного Стеньку Разина в открытую и казнил. Если б знал ты, сколько казней втихую прошло, на скольких пытках мы с князем Одоевским присутствовали, и не сощитать. А пройдёт время, всех нас тихими да блаженными считать будут.