Владислав Бахревский - Боярыня Морозова
Боярыне доложили:
– Карета подъехала, госпожа.
– Да кто же?
– Не выходят!
Боярыня прошла в светлицу, окна здесь были стеклянные.
На дверце кареты герб: красный щит между луной и шестиконечною звездой, скрещенные серебряные сабли, стрела, летящая вниз к серебряной подкове, шипами вверх.
– Ртищев! Да только который?
И тут подъехала еще одна карета. Дверцы тотчас раскрылись в обеих. Из первой вышел старик, окольничий Михаил Алексеевич, из другой крайчая обеих государынь – покойной Марии Ильиничны и нынешней Натальи Кирилловны – Анна Михайловна.
Службу пришлось прекратить, игумен Иов и пятеро черниц попрятались. Боярыня вышла встречать непрошеных гостей на крыльцо.
Михаила Алексеевича за мудрого старца почитали с той давней поры, когда из стряпчих с ключом он возвышен был до постельничего. Царю Алексею шел в те поры девятнадцатый год, а старшему Ртищеву – сорок третий. Благообразные кудри со временем засверкали сединами, синева глаз не выцвела, но обрела приветливость, и приветливость эта озаряла строгое лицо тем воодушевлением, какое пристойно человеку, близкому к великому государю, ибо это было лицо власти.
Михаил Алексеевич не стремился получить боярство и вот уже двадцать три года был в окольничих. Дети старшего Ртищева, некогда лихвинского дворянина с поместным окладом в шестьсот четвертей и четырнадцать ефимков деньгами, все были при дворе. Федор вырос в царских палатах, друг детских игр Алексея Михайловича. Чин окольничего получил в тридцать один год, ходил с царем в походы, управлял Литовским приказом, Дворцовым судным, Большого дворца, Приказом тайных дел, был дворецким и дядькою царевича Алексея Алексеевича. Жена его Аксинья Матвеевна имела чин приезжей боярыни при обеих царицах, дочь Акулина вышла замуж за сына Никиты Ивановича Одоевского, за Василия.
Младший сын Михаила Алексеевича родился в один день со старшим братом, назван был тоже Федором, но имел прозвище Меньшой. Выше стольника не прыгнул, но жена его Ульяна Степановна была приезжей боярыней.
Самой удачливой в чинах среди семейства Ртищевых оказалась Анна Михайловна. В должности крайчей состояла с 30 марта 1648 года, с двадцати четырех лет, вдова – в двадцать, после года замужества за Вонифатием Кузьмичом Вельяминовым.
Поклонилась Федосья Прокопьевна именитым гостям, повела в светлицу, усадила Михаила Алексеевича под образа, сама села рядом с Анной Михайловной.
– Федосья Прокопьевна, я ведь тебя уж небось год не видел! – сказал гость, улыбаясь приветливо, но не без грусти.
– Во дворце, Михаил Алексеевич, радость за радостью – свадьба, пиры… А мне, старой, молитвы да покаяние.
– Какие теперь пиры? Стенька-вор разорил Поволжье, уж такой голод – люди на людей охотятся. Мы с сыном моим, с Федором Михайловичем, с большаком, обозов тридцать отправили с хлебушком. Свой выгребли из амбаров подчистую, по Москве с рукой ходили.
– Навестили бы меня. Пудов триста дала бы.
– Да и теперь не поздно, – сказал Михаил Алексеевич. – В июне под Симбирском опять воры были. Там, слава богу, на воеводстве Петр Васильевич Шереметев. Отбился от воров.
Анна Михайловна подхватила:
– Отбиться отбился, а одолеть не смог. Князь Волконский ездил к Петру Васильевичу с наградой от великого государя, заодно и с укором: зачем принял от воров письмо. В том письме воры вины государю принесли, на службу просятся. Теперь стоят в Самаре, ответа ждут.
– Ответ уже послан, – усмехнулся Михаил Алексеевич, – боярин Иван Михайлович Милославский под Астрахань пошел. Злодея Уса, предавшего смерти святителя Иосифа, Господь покарал. От коросты помер, в мучениях.
– Я не знаю, что делается за порогом дома моего, – повздыхала Федосья Прокопьевна. – О грехах своих днем и ночью скорблю и плачу.
– Молитва в храме против домашней вдесятеро угоднее. Не вкушая крови и тела Христова, как спастись! – Анна Михайловна сделала страшные глаза. – Нет, Федосья Прокопьевна, хоть и сказано: «Не суди, не судимой будешь», – кривыми дорогами к Богу не ходят. А твоя дорожка-то в обход святых храмов. От святейшего Иоасафа, отца нашего, скрываешься в норах своих, а его молитва благодатная! В патриархи возведен аж двумя восточными великими владыками, александрийским да антиохийским, куда святее-то?
– Сама посуди, – Михаил Алексеевич брови к переносице сдвинул, – разве сие не гордыня – ставить себя святей трех патриархов. Уж о митрополитах да о прочих архиереях, архимандритах, об игумнах – не говорю.
– Святитель Иоасаф человек строгой жизни, – закатила глазки Анна Михайловна. – Сколько мы ахали, что латинские-то иконы неблагодатные, прельщают недоверков живостью ликов. Да ведь дружка перед дружкой – у тебя красота, и у меня будет! За год порядок навел.
– Святителя Господь любит, – поддакнул Михаил Алексеевич. – Помню, он еще был архимандритом Троице-Сергиевой лавры, государь с польской войны присылал к нему, чтоб иноки три дня постились и молились о победе, и Бог дал победу.
– Чего говорить! – Взор Анны Михайловны даже притуманился, разомлела от собственных да от батюшкиных словес. – Святитель Иоасаф – молитвенник великий! Все премудрости его о святом деле, о строении церкви.
– Что же вы Никона-то совсем забыли? – обронила Федосья Прокопьевна камешек. – Бывало, с уст ваших не сходил. И не Иоасаф, а Никон был у вас великим да премудрым и во всех делах ангелом. Да ведь и впрямь был зело хваток, что батюшек да игумнов, не поддавшихся соблазну, пытать и огнем жечь, что монастыри строить на соблазн и окаянство… А уж как иконам глаза колол, Москва того во веки веков не забудет – чумой за вашего светоча расплатилась.
– Нам ли судить о государевых делах? – Михаил Алексеевич сложил перед лицом троеперстие, перекрестился. – Деяния святителя Никона угодны Богу. Служба по исправленным книгам стройна и строга, веры на святой Руси не убыло. Ведь, если подумать, до Никона церковь наша отщепенцем была, а теперь в едином лоне со святым Востоком.
– Дядюшка, врага похваляешь! Ослепли вы, бедненькие, от наваждения, не видите, что книги Никоновы засеяны римскими плевелами. Гнушаюсь, гнушаюсь нововводных преданий богомерзких! А о вас, впавших в ереси, молюсь.
– О, чадо Феодосие! – воскликнул старец, снова осеняя себя трехперстным знамением. – Вся беда твоя – привычки смирить не хочешь в себе! Как в детстве рука привыкла складывать пальцы, так и теперь себя балуешь. Очнись! Умоляю тебя: оставь распрю! Еще не поздно, еще терпят тебя любви ради к твоему покойному мужу, к деверю, к прежним добрым дням.
– А не то, как батьку Аввакума, – во льды, в яму! Так, что ли? Пострадать за Христову правду – не убоюсь.
– Какая же это Христова правда?! – закричал в отчаянии Михаил Алексеевич. – Злейший враг прельстил тебя и на погибель ведет, протопоп сей окаянный!.. Я имя-то его помянуть почитаю за грех за многие его ненависти к добрейшему великому государю, ко всему архиерейству русскому! Не за Христа, за его учение умереть собралась. О, волк! О, Аввакумище! Погляди, не черен ли стал у меня язык от его имени? Собором ведь проклят. Собором!
– Не тако, дядюшка! – Федосья Прокопьевна смиренно потупила очи. – Не тако! Сладкое горьким нарекаешь, а горькое сладким. Авва, страдалец, закопанный в Пустозерске, Аввакум, дядюшка, – не Аввакум, ибо не кум он вам, истинный ученик Христов. За закон Владыки Небесного страждет. Не прельстился сладким кусом да подлыми почестями, как архиереи-то, как митрополиты, как ваш Иоасаф, гонитель истинного русского православия.
– Боже мой! Боже мой! – запричитала Анна Михайловна. – Съели тебя старицы белевки, проглотили твою душу, аки птенца, отлучили тебя от нас! Сестрица милая, голубушка, хочешь, в ножки тебе поклонюсь, расцелую чуни твои – не отрекайся от всего того, что Богом дано роду твоему, тебе и твоему сыну. Федосьюшка, твоим ли умом не дорожил мудрый Борис Иванович? Куда же ты его подевала? Ну ладно, нас ты презираешь, но о сыне-то, о светлом Иване Глебовиче, радеешь ли? Едино у тебя и есть чадо, да еще какое чадо-то! Кто не удивится красоте его? Тебе бы сесть в изголовье сыновье, затеплить свечу чистейшего воска над красотою его и зреть доброту лица его и веселитися – вон какое чадо даровал тебе Бог! Алексей-то Михайлович с Марией Ильиничной, покойницей, столько раз дивились красоте Ивана Глебовича, а ты его ни во что ставишь, отрицающе любовь самодержцев. Ты в разум-то возьми в свой, гордыней обуянный! Ты самодержцу противишься! А ведь повиновение царю – участь сладчайшая, ибо Господом заповедано. Что станется с тобой, с Иваном Глебовичем, со всем достоянием твоим, коли на дом Морозовых за твое прекословие приидет огнепалая ярость царева? Повелит разграбить – и станешь беднее последней нищенки, ибо просить не умеешь. Что тогда станется с Иваном Глебовичем? Великое спасибо скажет тебе за твое немилосердие.
Федосья Прокопьевна подняла глаза, и был в них сияющий восторг, ужаснувший Анну Михайловну.
