Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
20. Погоня
Доктор Лемке ехал на север. Доктор очень устал, и хоть давно не видел себя в зеркале, но знал: безвозвратно изменилось его лицо, он полностью поседел, обветрился и наконец стал выглядеть на свои годы, а ведь как долго держался молодцом. Но не было в душе у бывшего иенского студента никакого сожаления, но и легкости исполненного долга, о которой столько распространялись с кафедр прославленные профессора, тоже не было. Лишь давила, все сильнее и сильнее, тяжесть от немыслимого груза, который он нес уже который месяц. Не стихала буря, а металась по пыльным равнинам, вдоль дорог, вслед за шарканьем побирающихся беженцев. И неясно было, сколько еще мощи осталось в покосившихся плечах советника медицины.
Доктор знал, что его ждет впереди, поскольку не проходило и дня, чтобы он не слышал о случаях болезни, – и чем быстрее продвигался вперед, тем громче и свежее становились эти известия, не давнее едва присыпанной могилы. Тем больше боялись люди врачей и идущих вслед за ними служилых людей со штыками наперевес, разбегались, прятались, все дальше и глубже уносили смертную заразу. Отроду не любивший себя обманывать, герр Лемке понимал: вполне возможно, что там, всего в неделе пути, где широкая дорога встречается с полноводной рекой, в городе, пусть и не совсем столичном, но очень важном для страны и для войны, вовсю идет страшный мор. Доктор спешил. Ведь кому бороться с язвенным поветрием? Даже в самом сердце империи наперечет были врачи выученные, дело знающие, которых бы еще – а не главнее ли это всего остального? – местные жители почитали за своих. Которым бы верили хоть отчасти и обманывали не всегда.
Каждый вечер по приезде в придорожный городок, случалось, и село, доктор делал обход и заносил результаты в походный дневник. В трактире или крестьянской горнице, еще до еды. Утолив голод, перечитывал, вносил исправления.
Зачем, не знал. Просто его так учили: подробно записывать наблюдения, все наличные цифры, возраст, пол заболевших, возникшие вдруг соображения, а потом, в случае чего, сверяться с ними. Вот он и записывал, складывал, сверялся, не забывал про погодные условия, дважды в день мерил температуру воздуха. Не отступало лето перед сентябрем и севером – палило по-прежнему. Даже хуже, чем палило: то вдруг выкатывало страшноватое в полнеба солнце, то сразу затем лил густой, жирный дождь, а за ним – снова парил ненасытный красный шар. Водяная пыль стояла в воздухе, чернила кожу, никуда не уносилась топкая банная сырость.
Копились заметки, тетрадь за тетрадью, цифры уже не складывались – умножались. В каждой деревне видел доктор пустые дома, заброшенные улицы и собак, ошалевших от голода и приволья. Кресты над могилами еще сочились последним соком, но трогать их было нельзя. Лемке понимал: болезнь скоротечна и беспощадна, ему бы чуть переждать, и неминуемо свалятся с ног новые жертвы, вот тогда он воочию убедится… Но остановиться доктор не мог. Наконец, за два дня пути до города все неожиданно совпало, и он почти догнал чуму.
Пациента, что, по рассказам окружающих, почувствовал себя дурно прошлой ночью, хоронили на глазах у доктора. Лемке даже успел бегло осмотреть труп. Теперь сомнений не было. Пока он наводил порядок в армии Панина, пока писал отчаянные депеши в Петербург, моровая язва обошла все заслоны. Или ее кто-то нес? «Река, – вдруг подумал Лемке, – конечно, река. Господи, я страшный болван. Надо было упредить, известить. Хотя какие на этой реке могут быть караулы?»
Только почему, промелькнуло в голове у доктора, он видел так много смертей среди мукомолов? Подчистую мела зараза хозяев вместе с работниками. В каждой деревне народ утверждал, что мельника покарал Господь и прибрал его в числе первых. Да, народ не любит богатых, ни один народ не любит богатых, но мельников – и это было очевидно – никто не убивал. Но и не помогал – семьями вымирали они, семьями. Издалека пахли гниющим зерном опустевшие погреба. И никто не зарился на вяло подрагивающие крыльями мельницы, никто не желал к ним подходить. Кажется, есть поверье, что там любит обитать нечистый – доктор не мог вспомнить, какому народу оно в точности принадлежит. Все-таки до чего суеверны местные обитатели! Трупы сжечь, дом обкурить, бумаги выправить – и твое счастье, владей – не хочу! «Кто смел, – неожиданно выговорили его губы, – тот и съел».
21. Началось
В этот ясный сентябрьский день Подол закрыли на карантин. Выставили рогатки, ощетинились штыками наспех сколоченные будки. Меньше стало человеческого мусора, отбросов, кала, меньше вкусной еды крысам. Обиделись крысы на людскую неблагодарность и бросились врассыпную по городу. Разные были крысы, серые и черные, с приглаженной шерсткой и взъерошенные, все красноглазые и до пропавшей пищи жадные. У некоторых даже в животе мутило от внезапного недоеда и в голове потрескивало. Но привычная ведь к любой напасти животина: чуть не быстрее всех на белом свете жрет, еще и не то видела. Бывал в городе и пожар, и всамделишный голод – все перенесла, перетерпела прожорливая тварь, снова расплодилась стократно и опять заполонила гнилые окраины.
Неслись по городу крысы мелкими стайками, прохожих пугали, да не всех, а только чистую публику, кстати, редкую. А почему никто не гулял, в парк не ехал? Непонятно. И ведь главное: как тепло было, какая радость на душе играть в такое время должна! Катил волны батюшка Днепр, перестукивались лодки у причалов, только не было отчего-то слышно народа на прибрежных улицах, тишина стояла, тишина глухая стояла в воздухе, только время от времени перемежалась она чьим-то слабым стоном.
Врачей и священников губернатор туда, за рогатки, пускать не разрешил: самим нужны. Найдем еще кого лечить и, грехи наши тяжкие, кого отпевать напоследок. Священники ругались, грозили анафемой и Божьим гневом, но государственной воле не перечили, знали: с этой властью шутки плохи. А врачи да хирурги и в полный рост были рады-радешеньки. До того они две недели водили за нос вконец ополоумевшее начальство: вроде да, чума, а вроде – нет, вовсе не чума. Латинскими словами пулялись, как горохом – не разберешь, кто прав. И ведь верилось им, чего скрывать, да
