Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский

Остаюсь вашего императорского величества нижайшая и покорная и послушная с преданностью к услугам

Елизавета

МОСКВА

Дворец Орловых в Нескучном

А. Г. Орлов-Чесменский, И. Г. Орлов, Ф. Г. Орлов

— Когда ж по твоему делу решение выйдет, Алеша? И наград ты за принцессу не получил, и благоволения тебе не высказали. Ровно бедный родственник ко двору ездишь. О чем наша государыня думает? Какую интригу затевает?

— Сам дивлюсь, сударушка папенька. Мало что холодно таково приняла, едва не распекать стала, так и дальше голову воротит. Вроде липшие ей Орловы стали, глаза колют. Ну, Потемкин, известно, все про нас наплести мог. Как-никак ночная кукушка денную завсегда перекукует. Да ведь и его сплетнями не прикроешь дела. Сидит же ненавистница государынина в крепости да еще со своей свитой.

— Постой, постой, Алеша, а ты сам как про Елизавету эту понимаешь. Самозванка она или как?

— Погодите, братцы, я тут такое услыхал: будто государыня князя Александра Михайловича Голицына от следствия отстранила.

— Ну, и что тебе, Дунайка, в том дивного показалося?

— Сказывают, раздумывать стал. Обронил ненароком, мол, таких кровей человека в каземате держать грех. Не то чтобы напрямую выразился, а намеком. Государыня влет поняла и всех следователей отменила.

— Как это всех? А до правды дознаться теперь как же?

— А может, и дознаваться нечего? Может, правда и так всякому понятна.

— Думаешь?

— А тут думай не думай. Она государыне письма на изысканнейшем французском диалекте пишет, иначе как Елизаветою не подписывается, фамилии не имеет, жених царственный государыню допросами донимает — помолвленную невесту обратно получить хочет. При всей Европе-то! А государыня велела ее из пражских трактирщиц производить. Оно, может, и соблазнительно, да ведь неубедительно. Кто поверит!

— Со своего голоса поешь?

— А мне чужие сплетни не указ. Своя голова на плечах есть — сам разберусь. Трактирщицу как ни обучай, все едино кухаркой останется. Как наша, прости Господи, государыня Екатерина Первая.

— Тут бы как раз великую благодарность Орлову-Чесменскому выразить, по-царски его одарить.

— Или дело замять. Как это государыня тебе, сударушка папинька, писала: «все бывшее забвению придать».

— Не выйдет! Я вот вам показать хочу, посоветоваться — письмо написал. Чтоб напомнить.

«Всемилостивейшая государыня!

Во все время счастливого государствования вашего императорского величества службу мою продолжал, сколько сил и возможностей моих было, а ноне пришел в несостояние, расстроив все мое здоровье и не находя более себя способным, принужденным нахожусь пасть к освященнейшим стопам вашего императорского величества и просить от службы увольнения в вечную отставку вашего императорского величества. Всемилостивейшей моей государыни всеподданнейший раб Алексей Орлов». Ведь ноябрь на исходе, а обо мне и не вспоминают.

— Не боишься, Алеша, — отправит она тебя сгоряча в вечную отставку? Говорят, на каждую пору дня лихо не дремлет, а у нас Потемкин день и ночь, как лихо поганое, бдит?

— Да ты что, Дунайка? Орлова-Чесменского в отставку? Это в сорок-то лет?

— Сам же написал о болезнях.

— Так это для блезиру. Для нелепости, коли хочешь. Прочтет — сразу намек поймет.

— А если не прочтет? Если по нонешним временам один Потемкин по всем делам судит и рядит, государыне же только в двух словах доложит, а она возьмет да подмахнет?

— Все равно расплатиться ей надобно будет. А с Потемкиным нам не служить. Что говорят, крепко угнездился во дворце-то?

— На Аннушке нашей поначалу силу его испробовали. Скрывать не стала: хорош, куда как хорош. Всегда в дело готов, и все ему мало. Так государыню глазами и пожирает, а ей в самый смак. Что ж, государыня государыней, а дело к полусотне годов пошло. Как ни скажи, все равно многовато.

— И еще, Алеша, слух такой пошел, будто государыня сама в багаже ненавистницы своей разбиралась. Лицом побелела: вещи-то все не простого обиходу. Конский прибор разный, дорогой. Перчаток, сказывали, одних полсотни пар. А самое диво, знаешь что, — пистолеты. Семь пар и один лучше другого — покойной государыне Анне Иоанновне впору.

— А про письмо, братцы, рассудить забыли. Завтра посылать хочу. Чего тянуть!

— Одно не по душе мне, Алеша, что про болезнь говоришь. Оно, знаешь, как бывает: не всклепать бы на себя хвори какой. Грешно это и небезопасно.

— Теперь уже, папинька-сударушка, опасность, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, главная миновала.

— Да ты что, Алеша! Было с тобой что?

— Почему нам не говорил, братец?

— В Ливорне началось. Так полагаю, опоили меня принцессины доброхоты. Писал я о том государыне, глазом не моргнула. Как там опаситься, когда повара ихние, все чужое.

— Толком, толком говори, Алексей!

— Говорю, притравили вроде. В глазах темнеть стало. В ушах звон. Ноги походя подкашиваться стали. Слабость — не слабость, а немощь какая. С ихними лекарями толковал, да веры к ним не имел. Что ни посоветуют, принимать боюсь. Больше отлеживался. Теперь куда лучше стало. Бог даст, Ерофеич совсем на ноги поставит.

— Это еще кто такой?

— Старика мне одного присоветовали. Настойки травяные составлять горазд. Всю Россию исходил, на китайской границе и то побывал. Долго меня смотрел, расспрашивал, а там настоечку и принес. Стал пить, чисто живую воду — раз от разу легчать стало. Я к чему заговорил, откупил я у него секрет-то. Так помыслил: в дому-то всегда пригодиться может. А назвал его именем: пусть Ерофеичем прозывает.

— А может, из твоих кто согрешил, Алеша? Может, пока отступился, а там опять за свое примется. Слуг бы тебе всех поменять.

— Вот принцесса Елизавета тоже собиралась, да не успела.

— Что-то на ум она тебе приходит. Неужто жалеешь?

— Да как тебе, Дунайка, сказать. Жалеть не жалею, а камень на сердце лежит. Поди, от меня зависело воли да живота ее лишить. С мужиком оно, может, и просто, а с бабой. Да еще смелая такая. Ничего не боялась. На лошади скакать любила. На полном скаку из пистолета в цель попадала. Так полагаю, второго дна у ней не было. Вся как на ладони.

— Собой хороша?

— Вот уж это нет. Царственная — это верно. Принцесса.

ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ

Его сиятельству

высокоповелительному господину, генерал-фельдмаршалу, сенатору, ее императорского величества генерал-адъютанту, действительному камергеру и разных орденов кавалеру князю Александру Михайловичу Голицыну.

От генерал-майора и санкт-петербургского обер-коменданта рапорт. Во исполнение высочайшего ее императорского величества соизволения, данным мне сего году минувшего мая 12-го числа, ваше сиятельство повелением предписать изволили, когда некоторая женщина, с двумя, при ней находящимися, поляками, с ее служанкою и камердинером в Петропавловскую крепость привезена будет, то от посланных принять и содержать в том месте, где бывают по делам тайной экспедиции колодники, вследствие чего оная женщина, и с теми, находящимися при ней людьми и сверх того четырьмя ее слугами, от посланных того ж мая 26-го числа в Петропавловскую крепость мною принята и на повеленном основании в показанное место посажена и содержала была, которая с самого того времени означилась во одерясимых ее болезненных припадках, в коих хотя беспрестанно к выздоровлению оной старание употребляемо было, точию та болезнь более в ней умножалась, а напоследок сего декабря 4-го числа, пополудни в 7 часу, означенная женщина, от показанной болезни волею Божию умре, а пятого числа в том же равелине, где содержала была, тою же командою, которая при карауле в оном равелине определена, глубоко в землю похоронена. Тем же караульным, сержанту, капралу и рядовым тридцати человекам, по объявлении для напоминовения верности ее императорского величества службы, присяги о сохранении сей тайны, от меня с увещеванием наикрепчайше подтверждено. Прочие же: оставшиеся два поляка, служанка и камердинер и четыре слуги обстоят все благополучно, о чем вашему сиятельству покорнейше рапортую.

Андрей Чернышев

6 декабря 1775 года

ПЕТЕРБУРГ

Зимний дворец

Екатерина II, А. М. Голицын

— Ваше императорское величество, нашей заключенной больше нет. Ее не стало вчера вечером и сразу же, согласно вашему приказанию, она была похоронена во дворе того же равелина, в котором содержалась.

— Это хорошее известие, князь. Конечно, нельзя не сожалеть о так бессмысленно и во вред всем прожитой жизни, но все равно это человеческая жизнь. Надеюсь, обошлось без церковных обрядов и без исповеди?