Джей Уильямс - Пламя грядущего
И таким образом я провел в сарацинском лагере несколько дней, совсем потеряв счет времени и не заботясь о том, что делаю. Я почти не видел ал-Амина, который каждый день выезжал из лагеря, чтобы совершать набеги на моих же соратников. Я узнал, что он был сыном внучатого племянника султана по имени Мехед ад-Дин, и было совершенно ясно, что, несмотря на свою молодость, он был принцем. Неверные весьма высоко ценили его, и куда бы он ни шел, его всегда и везде почтительно приветствовали, кланяясь и прикладывая пальцы к груди и губам, как это у них принято.
Наконец однажды случилось так, что, возвратившись на склоне дня, чтобы отдохнуть от своих дел, он позвал меня и велел мне сесть и разделить с ним трапезу. Перед нами поставили подносы с бараниной, рисом, засахаренными фруктами всех видов; из напитков нам подали шербет – подслащенную воду, настоянную на фруктах, – а также очень слабое вино, ибо похоже, что последователям Магомета их вера не позволяет пить вино, но они хитростью обходят этот запрет. Они кладут в воду изюм или финики и дают им побродить немного; этот напиток называется у них нибид, а не вино, и они употребляют его. Легко можно понять, что в этом, как и во многом другом, они не столь отличны от нас, ибо мне на моем веку доводилось видеть монахов, которые крестили говядину в рыбу во время Великого поста и носили власяницу из тончайшего полотна. Немного погодя ал-Амин позвал одного из своих слуг, который неплохо говорил по-французски, и таким образом мы могли беседовать более свободно. Прежде всего он спросил меня, всем ли я доволен и не нуждаюсь ли я в чем-либо из необходимых вещей. А когда я сказал, что вполне всем доволен, он начал расспрашивать меня подробно о моей стране и как я там жил. Тогда я сообщил ему, что я трувер, и, узнав это, он хлопнул в ладоши и воскликнул, что ему весьма приятно это услышать, поскольку он сам поэт. И тотчас он принялся декламировать мне отрывки своих стихов, но поскольку он читал их на своем языке, мне оставалось лишь бессмысленно улыбаться в ответ, да и переводчик не сумел их облечь в какую-нибудь поэтическую форму, прибегнув к самым простым словам. И тем не менее даже этого мне показалось вполне достаточно, чтобы убедиться, что его стихи ничуть не хуже сочинений многих поэтов, которые мне приходилось слышать в своей родной стране и о которых можно сказать, что они звучали бы гораздо лучше, если бы их перевели на язык, никому не понятный. Ал-Амин со смехом заставил переводчика замолчать и заявил, что не желает принуждать меня выслушивать это слабое и грубое переложение. Потом я поведал ему о своих странствиях и о том, как отправился в крестовый поход с королем Ричардом, и об Артуре, и о смерти моего друга. И все это я рассказал потому, что ему было примерно столько же лет, сколько Артуру и мне, и он слушал меня с большим вниманием и сочувствием. Я долго молчал и, выговариваясь, испытывал облегчение. Когда я закончил, он сказал, что мне не следует безутешно скорбеть о своем друге, ибо, по его разумению, Артур принял такую смерть, о какой он мог бы только молиться: до конца сдержав свою клятву и ничем не запятнав чести. И, глядя на меня большими, блестящими глазами, он сказал далее:
«Неужели ты больше любил бы твоего друга, если бы он нарушил клятву, сразился с тем рыцарем и убил его? Ибо тогда он был бы опозорен и унижен и не заслуживал бы того, чтобы оставаться в живых. Ведь если бы он погиб, сражаясь с нами, по клятве вашему королю верно следовать за ним, он лишился бы жизни, также исполняя свой обет. По воле Божьей все люди смертны, и я полагаю, что достойная смерть лучше жизни в бесчестье. Или ты думаешь иначе?» От его слов мне стало немного легче, однако я объяснил, что, наверное, меньше горевал бы, если бы Артур погиб в бою, тогда как ныне мне кажется, что он убит в глупой ссоре, которую даже не он затеял. Ал-Амин, усмехаясь в свою черную бороду, ответил на это: «Нет, когда мужчина защищает свою честь, это совсем не глупо. Он проявил гораздо большее мужество, сдержав обет и претерпев оскорбление, чем если бы пал в пылу сражения от вражеского меча». И когда он промолвил это, я почувствовал, что на глазах у меня выступают слезы. Но груз, который я носил на сердце вот уже много дней, стал легче. Я никогда не предполагал, что могу найти такое утешение в словах одного из врагов Божьих, тем не менее так оно и было. Мы побеседовали еще немного, и все, что говорил неверный, приходилось мне весьма по вкусу. Признаюсь откровенно: если бы он не был приспешником нечистого, он бы очень мне понравился. Помимо прочего, он сказал мне, что в качестве выкупа за меня была установлена сумма в двести золотых безантов и что столь небольшая цена была назначена потому, что он проникся ко мне расположением и, следовательно, убедил султана согласиться. Я впал в уныние, услышав это, хотя и ничем не выдал своего горя, а напротив, поблагодарил его за оказанную любезность. Однако мне было совершенно ясно, что у меня мало надежды собрать когда-нибудь даже десятую часть названной суммы. Ал-Амин сказал также, что с выкупом необходимо подождать до конца боевых действий или до того дня, когда будет решено обменяться пленными. Но добавил, что уверен: господин король, конечно, высоко ценит меня как за мое поэтическое дарование, так и за мой благородный поступок, поскольку я позволил взять себя в плен вместо него, и поэтому мне не придется долго ждать освобождения. Однако, превосходно зная короля, я не сомневаюсь, что он никогда не заплатит за меня двухсот золотых безантов. Напротив, он будет доволен, что счастливо отделался от меня и больше нет необходимости веселить меня, или говорить о смерти Артура, или, глядя в мои глаза, находить в них подтверждение своей собственной вины в его гибели. Что же касается поэзии, то, как бы он ее ни любил, он не может платить рыцарям стихами, а потому золото перевесит мои песни. И хотя в настоящее время мне безразлично, где находиться, здесь или там, но я также знаю, что мне не так-то легко будет долгие годы влачить жизнь в плену. Не радость, но гнев и нетерпение будут уделом того, кто столько лет вольно странствовал по свету.
Спустя несколько дней после этого разговора ал-Амин сказал мне, что нам предстоит покинуть лагерь и вернуться в Иерусалим. Ибо, как он объяснил, султан повелел его отцу, Мехед ад-Дину, отправиться туда и проверить, насколько надежны городские укрепления. Шатры были свернуты, и мы пустились в дорогу. Мы ехали целый день и к концу его достигли небольшого города, затерянного в горах, где и провели ночь, а к вечеру следующего дня мы прибыли в Иерусалим, который стоит на возвышенности и выглядит совсем не так, как я воображал. Так как вспоминая о тех городах, какие я повидал, и особенно Лондон и Париж, я думал, что он должен быть большим и красивым, с золотыми воротами, чистыми стенами и дворцами, изукрашенными золотом и серебром, фресками и резьбой, как и подобает оплоту Господа нашего. Но передо мной предстал город с узкими убогими улочками и домами с окнами, наглухо закрытыми ставнями. Жалкие лачуги числом намного превосходят дворцы, какие здесь есть. Тот, в котором я живу, действительно поражает роскошью и великолепием. Тем не менее город окружен массивными прекрасными стенами, весьма крепкими, со множеством красивых ворот, и нет недостатка в шпилях и круглых куполах, свидетельствующих о великом искусстве мастеров. А еще я видел здесь много верблюдов, животных с горбами на спине, с отвратительной мордой и таким же норовом. О них рассказывают, что они совсем не пьют воду, и потому на них удобно путешествовать по пустыням. В южной части Иерусалима, неподалеку от крепостной стены, у ал-Амина есть дом, где мы и поселились. Когда мы подъехали к нему, то увидели лишь суровые стены и мрачные ворота, но когда мы вошли внутрь ограды, мне открылся вид, узрев который я не мог не вспомнить с внезапной болью в сердце слова Понса де Капдюэйля: ибо был там и внутренний дворик с садом, посередине которого был сделан бассейн, и сводчатые галереи со всех сторон, с арками и колоннами, а над ними, на верхних этажах – окна с резными решетками и затейливыми каменными украшениями. Но когда я оглянулся по сторонам, надеясь увидеть обнаженных девушек, из дома появились женщины, лица и тела которых были закутаны в плотные белые одежды. Единственное, чем можно было полюбоваться, это их глазами.
Мне отвели угловую комнату на верхнем этаже, очень приятную, с двумя окнами, выходившими прямо на город, и мягкой постелью со множеством пуховых подушек. Но в ней не было ни одного стула или скамейки, поскольку у сарацин принято сидеть на полу на коврах. Мне принесли воду, чтобы я мог вымыться, и дали свежее платье варварского фасона, тогда как мою собственную одежду унесли, чтобы выстирать. На закате, по обычаю, неверные принялись молиться, собравшись вместе и что-то громко восклицая и бормоча, опускаясь на колени, или падая ниц, или поднимаясь во весь рост. Только после этого мы приступили к обеду. Ибо, как мне объяснили, шел месяц, называемый у них рамадан, который считается самым святым временем в году, и никому не позволяется принимать пищу от восхода до заката. Когда мы насытились, отведав разных блюд, щедро приправленных пряностями, которые я нашел весьма изысканными, ал-Амин позвал к нам девушку, которая принесла с собой струнный инструмент, выглядевший как деревянный круг с выпуклым дном и снабженный длинной шейкой или ручкой. Ал-Амин называл инструмент аль-уд. Она села пред нами, и он велел ей играть. Она заиграла, показав, что весьма в том искусна: пальцами одной руки она щипала струны шейки инструмента, тогда как пальцы другой перебирали струны в его нижней части. Музыка была резкой и звенящей и отнюдь не терзала слух, но когда она начала петь под нее (хотя голос ее был довольно сладок), в моих ушах это пение прозвучало как крик осла или завывание их священника, созывающего всех на молитву.
