Джей Уильямс - Пламя грядущего
Ричард, уже сидевший в седле, кричал:
– За ними!
Дени вскочил на своего коня и последовал за королем. Он не думал ни о чем, охваченный волнением и предвкушением погони.
Они выехали из леса – остальные рыцари, немного отстав, тянулись сзади – и увидели напавших на них сарацин. Оказалось, что их всего несколько человек. Ричард повернулся и, бросив взгляд на Дени, со смехом взмахнул мечом, увлекая его за собой. Перед ними был другой лес, более густой и сумрачный, и внезапно из-за деревьев появился более многочисленный отряд турок. Приближаясь, они растянулись полукругом, оглашая окрестности своим пронзительным, улюлюкающим боевым кличем.
Ричард увидел их в тот же миг, что и Дени, и придержал Флавия. Конь взвился на дыбы, сделал поворот, словно танцор, и устремился в обратном направлении. Дени поравнялся с Ричардом, и тотчас они очутились в вихре воинов, сверкающих клинков и клубов пыли. Король был окружен; Дени видел, как он покачнулся в седле, потом выпрямился и снова начал наносить мечом удары направо и налево с такой яростью, что турки на мгновение дрогнули.
Внезапно Дени понял, что надо делать. Пришпорив коня, он послал его вперед.
– Я король! – Он вспомнил, как сарацины называли Ричарда: «Melek Ric». – Melek! – закричал он. – Я melek!
Он обрушился на ближайшего врага и рубанул его с плеча. Небольшой круглый щит турка раскололся, и воин опрокинулся назад, как будто его дернули сзади. Остальные кольцом сомкнулись вокруг него, и перед лицом Дени вырос лес дротиков, острые наконечники уперлись ему в грудь. Он опустил оружие. Кто-то вырвал у него из рук меч. Кто-то схватил за повод коня.
Весь отряд, плотно окружив его, быстро поскакал прочь. Все это произошло в одно мгновение, короткое, как вспышка молнии. Он не успел бросить последний взгляд на короля. У него не было даже минуты на то, чтобы пожалеть о своем поступке, усомниться или хотя бы испугаться.
Глава 5
Иерусалим
Дневник Дени из Куртбарба. Отрывок 10-й.
Ныне, записывая эти слова, я едва могу поверить, что действительно нахожусь в стенах Святого города. И тем не менее даже бумага, на которой я пишу – плотная, толстая и восхитительно гладкая, – такого качества, какое вполне соотносится с чудесами этого города. Что касается числа, я сосчитал, как мог, сколько прошло времени с того дня, когда я был взят в плен, и полагаю, что уже, наверное, наступили октябрьские иды. Но я вполне мог и ошибиться на пару дней, ибо с тех пор, как предался в руки врага, произошло много самых разнообразных событий. И откровенно говоря, меня мало волновало, жив я или мертв, или какой на дворе день, и только в последние две недели, как мне показалось, начал возвращаться к жизни.
Я смотрю вдаль из окна своей комнаты, расположенной на верхнем этаже, и вижу крыши домов, в большинстве своем плоские или с маленьким куполом, устланные коврами, и каменные дома, побеленные известью или разноцветные, как те, что встречались нам на Сицилии. Здесь растут кедры и множество других деревьев, приятных взору. Поднимаются ввысь круглые купола храмов, и есть среди них один, огромный и величественный, называемый, как мне сказали, аль-Акса[176], который некогда был большим монастырем тамплиеров, пока весь город не был завоеван Саладином четыре года тому назад. И там, как мне сказали, стоит также прекрасный дворец царя Соломона[177], о котором упоминал отшельник Гавриил, когда он читал мне отрывок из песни, сочиненной этим древнейшим королем. И где-то там, слева от меня, находится могила благословенного Господа нашего, Гробница, ради спасения которой Артур и я последовали за королем за море. Итак, я приблизился ко Гробу Господнему, но, похоже, освободить его мне не легче, чем улететь из этого города, пронестись над горами и долинами и вновь очутиться на родной земле Пуату.
Однако посмотри на себя, Дени. Ты, дурень, помешался и в результате угодил в скверную передрягу, подобно священнику, который уселся на край колодца, чтобы утопить дьявола, и свалился туда сам. И теперь я должен ради собственного блага описать по порядку все, что со мной произошло, и посредством этого, возможно, вновь обрести рассудок, хотя бы отчасти.
Отряд сарацин, захватив меня в плен, покинул долину и углубился в горы; проделав довольно долгий путь, мы приехали в лагерь, раскинувшийся над городом, жители которого были заняты тем, что разрушали крепостные стены. Предводителем неверных, пленивших меня, был молодой человек, облаченный в красивые одежды, в золоченом шлеме и стеганой куртке, поверх которой был надет небольшой квадратный пластинчатый нагрудник из стали, покрытый золотыми насечками. По этому признаку я заключил, что он принц, так как простые сарацины не носят никаких доспехов помимо шлема. Он препроводил меня в самый большой из имевшихся шатров, в котором восседал худощавый, загорелый мужчина с длинной бородой, окруженный многочисленными слугами, самый последний из которых был одет более роскошно, чем он сам. И тем не менее, судя по той почтительности, с какой к нему все обращались, включая и сарацина, взявшего меня в плен, я предположил, что он занимает весьма высокое положение. И когда я приблизился настолько, чтобы рассмотреть его лицо, то увидел, что в его чертах запечатлено столько силы и властности, что я нисколько не удивился, узнав, что человек этот не кто иной, как сам султан Саладин. Ибо пришел переводчик и открыл мне, что это он, и более того, сказал: «Султану очень хорошо известно, что ты не являешься королем Англии. А потому говори, зачем ты закричал, что ты король, по какой причине тебя и схватили?» На это я ответил, что я – вассал короля Ричарда, и из опасения, что король будет захвачен в плен, я отвлек внимание напавших на нас воинов на себя. Я видел, что, когда мои слова были переданы султану на его родном языке, он кивнул и улыбнулся. Я решил, что он выглядит совсем неплохо, ибо мы представляли его себе безобразным и отталкивающим, подобно дьяволу, его господину. Но на самом деле его внешность была преисполнена подлинно королевского величия, чего не доставало многим из тех властителей, коих я видел: например, королю Франции. А потому я начал надеяться на снисхождение и милосердие, а не ожидать немедленной смерти от его руки. Потом меня спросили, какого я рождения – знатного или низкого, и я ответил, что отец мой является сенешалем Куртбарба, а сам я благородной крови. Затем воспоследовал небольшой спор между неверными, после чего мой захватчик, низко поклонившись султану и поцеловав его руки, сделал мне знак и сказал по-французски: «Идем». Он вывел меня из палатки, и мы прошли через лагерь к другому шатру, где он усадил меня на землю и подозвал слугу, который затем принес плоские сдобные хлебцы, вазы с фруктами и воду с лепестками цветов. Вслед за тем на скудном и ломаном французском он кое-как объяснил мне, что я – его пленник и останусь у него до уплаты выкупа. Он сказал мне, что его зовут Ахмад Абд ад-Дин ибн-Юсуф, но что его называют ал-Амином. Это мне понравилось больше, поскольку было короче и легче запоминалось.
Он велел мне ответить, как я предпочту поступить: будучи рыцарем, поклясться честью, что не убегу, и таким образом получить относительную свободу, или чтобы меня посадили в темницу и тщательно стерегли. Я быстро дал ему честное слово. Да я и не стремился к бегству; я праздно сидел в палатке или прогуливался по их лагерю, не имея никаких иных дел, кроме как ждать, что произойдет дальше, и был вполне доволен таким времяпрепровождением. Меня неотступно занимали лишь две мысли: я думал об Артуре, всегда со скорбью и горечью, и еще задавал себе вопрос, почему, твердо решив убить короля, а потом и себя, я вместо того спас ему жизнь и теперь был доволен, что до сих пор жив сам? Я вновь и вновь размышлял о том, правда ли, что он удержал меня при себе в ту ночь, зная, что таким образом Артур будет полностью беззащитен? Или он сделал это только из любви ко мне и не по какой другой причине? И как я дошел до того, чтобы покориться его объятиям и к тому же найти в них гнусное наслаждение? Но об этом я старался не думать.
И таким образом я провел в сарацинском лагере несколько дней, совсем потеряв счет времени и не заботясь о том, что делаю. Я почти не видел ал-Амина, который каждый день выезжал из лагеря, чтобы совершать набеги на моих же соратников. Я узнал, что он был сыном внучатого племянника султана по имени Мехед ад-Дин, и было совершенно ясно, что, несмотря на свою молодость, он был принцем. Неверные весьма высоко ценили его, и куда бы он ни шел, его всегда и везде почтительно приветствовали, кланяясь и прикладывая пальцы к груди и губам, как это у них принято.
Наконец однажды случилось так, что, возвратившись на склоне дня, чтобы отдохнуть от своих дел, он позвал меня и велел мне сесть и разделить с ним трапезу. Перед нами поставили подносы с бараниной, рисом, засахаренными фруктами всех видов; из напитков нам подали шербет – подслащенную воду, настоянную на фруктах, – а также очень слабое вино, ибо похоже, что последователям Магомета их вера не позволяет пить вино, но они хитростью обходят этот запрет. Они кладут в воду изюм или финики и дают им побродить немного; этот напиток называется у них нибид, а не вино, и они употребляют его. Легко можно понять, что в этом, как и во многом другом, они не столь отличны от нас, ибо мне на моем веку доводилось видеть монахов, которые крестили говядину в рыбу во время Великого поста и носили власяницу из тончайшего полотна. Немного погодя ал-Амин позвал одного из своих слуг, который неплохо говорил по-французски, и таким образом мы могли беседовать более свободно. Прежде всего он спросил меня, всем ли я доволен и не нуждаюсь ли я в чем-либо из необходимых вещей. А когда я сказал, что вполне всем доволен, он начал расспрашивать меня подробно о моей стране и как я там жил. Тогда я сообщил ему, что я трувер, и, узнав это, он хлопнул в ладоши и воскликнул, что ему весьма приятно это услышать, поскольку он сам поэт. И тотчас он принялся декламировать мне отрывки своих стихов, но поскольку он читал их на своем языке, мне оставалось лишь бессмысленно улыбаться в ответ, да и переводчик не сумел их облечь в какую-нибудь поэтическую форму, прибегнув к самым простым словам. И тем не менее даже этого мне показалось вполне достаточно, чтобы убедиться, что его стихи ничуть не хуже сочинений многих поэтов, которые мне приходилось слышать в своей родной стране и о которых можно сказать, что они звучали бы гораздо лучше, если бы их перевели на язык, никому не понятный. Ал-Амин со смехом заставил переводчика замолчать и заявил, что не желает принуждать меня выслушивать это слабое и грубое переложение. Потом я поведал ему о своих странствиях и о том, как отправился в крестовый поход с королем Ричардом, и об Артуре, и о смерти моего друга. И все это я рассказал потому, что ему было примерно столько же лет, сколько Артуру и мне, и он слушал меня с большим вниманием и сочувствием. Я долго молчал и, выговариваясь, испытывал облегчение. Когда я закончил, он сказал, что мне не следует безутешно скорбеть о своем друге, ибо, по его разумению, Артур принял такую смерть, о какой он мог бы только молиться: до конца сдержав свою клятву и ничем не запятнав чести. И, глядя на меня большими, блестящими глазами, он сказал далее:
