Рафаэль Сабатини - Ночи Истории
— О друг мой! — вскричал Генрих. — Не нравится мне эта коронация. Сердце подсказывает мне: она приведет к чему-то непоправимому и ужасному.
Он сел и принялся вертеть в стиснутых пальцах футляр с лупой для чтения, а Сали в немом удивлении взирал на короля, потрясенный этой вспышкой. Затем Генрих надолго задумался и наконец поднял глаза.
— Черт! — встрепенувшись, воскликнул король. — Они убьют меня в этом городе. Другой возможности у них нет. Все ясно. Эта проклятая коронация — моя погибель.
— Право же, сир!
— Думаете, я начитался гороскопов и наслушался предсказателей? Вот что я вам скажу, Великий Мастер: четыре с лишним месяца назад мы объявили о своем намерении начать войну, и вся Франция взбудоражена нашими приготовлениями.
Мы не делали из них тайны. Тем не менее в Испании никто не шевельнул и пальцем, чтобы дать нам отпор; там даже не точили шпаг. Из чего же исходит Испания? Из уверенности в том, что войны не будет? Несмотря на мои усиленные приготовления, на мою решимость, на объявление начала похода семнадцатого мая, на то, что мое войско уже в Шампани и укреплено такой мощной артиллерией, какой Франция еще не имела и, вероятно, не будет иметь. Откуда же такая уверенность в том, что им нет нужды готовиться к обороне? Из чего исходят они в своем предположении, что войны не будет? Я вас спрашиваю! Ведь они, должно быть, именно так и думают. Вот вам задачка, Великий Мастер, решите-ка ее!
Но прижатый к стенке Сали в ответ только ахнул и издал какое-то нечленораздельное восклицание.
— Значит, вы об этом не задумывались, не так ли? А между тем дело достаточно ясное: Испания рассчитывает на мою смерть. А кто здесь, во Франции, известны нам как друзья Испании? Кто интриговал с Испанией таким наглым образом и до такой степени, как никогда прежде на моем веку? Ха! Вот видите?
— Уму непостижимо, сир. Это слишком ужасно. Это невозможно! — вскричал честный и верный государственный муж.
— Но если вы убеждены в своей правоте, надо расстроить эту коронацию, отменить поход и воздержаться от войны. Это совсем не трудно, надо лишь захотеть.
— Да, все это так, — король поднялся и сжал плечо герцога своей сильной нервной ладонью. — Отменить коронацию раз и навсегда. Это удовлетворило бы меня. Я смог бы освободиться от дурных предчувствий и безбоязненно покинуть Париж.
— Очень хорошо. Я немедленно отправлю гонцов в Нотр-Дам и Сен-Дени с приказом прекратить приготовления и отослать мастеровых.
— Э, нет, погодите. — Глаза короля, на миг озарившиеся надеждой, снова погасли, лоб озабоченно нахмурился. — Ну как же быть? Как быть? Я хочу этого, друг мой. Но как отнесется к такому шагу моя жена?
— Пусть относится как ей заблагорассудится. Не верю, что она будет продолжать упорствовать, когда узнает, что вас терзает предчувствие беды.
— Возможно, возможно… — ответил король, но голос его звучал уныло. — Попытайтесь убедить ее, Сали. Я не смогу сделать такое без ее согласия. Но вы сумеете уговорить ее. Отправляйтесь же к ней.
Сали прервал приготовление к коронации и стал добиваться приема у королевы. После этого он, по его словам, три дня всеми правдами и неправдами тщился тронуть ее душу. Но все его труды канули впустую: Мария Медичи осталась непреклонна. Все доводы Сали она парировала лишь одним своим доводом, но таким, на который ему нечего было ответить.
Если се не коронуют как французскую королеву, на что она имеет полное право, она превратится в дутую фигу, подчиненную регентскому совету в отсутствие короля. А такое положение недостойно ее и невыносимо для матери дофина.
И Генриху пришлось уступить. Совершенные им проступки сковали его по рукам, будто цепи, а главная из этих ошибок — война — была самым тяжким бременем, особенно теперь, когда он открыто признал, что вынашивает такие намерения.
Как-то раз ему выдалась возможность спросить папского нунция, что думает Рим об этой войне.
— Люди, располагающие наидостовернейшими сведениями, — смело ответил ему нунций, — придерживаются мнения, что главным призом, ради которого будет вестись война, станет принцесса Конде, которую ваше величество желает вернуть во Францию.
Рассерженный дерзостью святого отца, Генрих в сердцах сделал заявление, только подтвердившее верность такого рода предположений.
— Господи, да! — вскричал он. — Да, я определенно хочу вернуть ее и верну, и никто не остановит меня, даже наместник Божий на земле!
Произнеся эти слова, которые, как он знал, будут переданы королеве и ранят ее куда сильнее, чем все предыдущие события, Генрих доказал, что совсем потерял совесть. Он презрел все свои страхи, но теперь был бессилен повлиять на жену и удалить се приближенных — заговорщиков, чьи происки подтверждались многочисленными доказательствами.
И вот 13 мая, в четверг, наконец-то состоялась коронация. Она была проведена в Сен-Дени с надлежащим блеском и помпезностью. По сценарию, празднества должны были длиться четыре дня и завершиться в воскресенье торжественным въездом королевы в Париж. В понедельник король намеревался отбыть, чтобы возглавить свои войска, уже выходившие к границам.
Во всяком случае, так он предполагал. Но королева все уже поняла: признание Генрихом подлинных целей войны наполнило се сердце лютой ненавистью к человеку, устроившему этот оскорбительный фарс с коронацией. Королева решила любой ценой помешать Генриху и послушалась Кончини, который нашептывал ей, что надо наконец отомстить, ответив вероломством на вероломство.
Кончини и его сообщники взялись за это с таким знанием дела, что еще за неделю до коронации в Льеже появился гонец, объявлявший налево и направо, что он везет германским князьям известие об убийстве Генриха. Одновременно сообщения о смерти короля вывешивались по всей Франции и Италии.
Тем временем Генрих, какими бы сомнениями ни терзалась его душа, внешне выглядел спокойно и пребывал в прекрасном расположении духа в продолжение всей церемонии коронации жены, а под конец поздравил ее, пожаловав шутливым титулом «госпожи регентши».
Этот приятный эпизод, возможно, тронул ее и заставил вспомнить о совести: той же ночью в покоях короля Мария внезапно пронзительно закричала, и, когда ее супруг в тревоге вскочил на ноги, она рассказала ему свой сон, в котором якобы видела Генриха зарезанным. Срывающимся голосом королева принялась сбивчиво молить короля поберечь себя в ближайшие дни. Она давно уже не бывала так нежна с ним, как в ту ночь. Наутро королева возобновила увещевания, умоляя короля не покидать сегодня Лувр и твердя о своих роковых предчувствиях.
Генрих рассмеялся в ответ.
— Вы наслушались пророчества ля Бросса, — заявил он. — Ба! Да стоит ли верить такой чепухе?
Вскоре явился герцог Вандомский, побочный сын Генриха от маркизы де Верниль. Он пришел с такими же предостережениями и пустился в аналогичные увещевания, но получил такой же ответ.
Накануне ночью Генриху не дали поспать, поэтому, сумрачный и невеселый, он прилег отдохнуть после обеда. Но сон не шел к нему, и король поднялся. Мрачный и угрюмый, бесцельно бродил он по дворцу и наконец вышел во двор. Здесь разводящий дворцового караула, у которого король спросил, который теперь час, заметил вялость и бледность короля. Служака позволил себе вольность предположить, что его величеству, возможно, станет лучше, если он подышит свежим воздухом.
Это случайное замечание решило судьбу Генриха. Его глаза благодарно блеснули.
— Добрый совет, сказал он. — Вызовите мой экипаж. Я съезжу в Арсенал навестить герцога де Сали, которому неможется.
На мощеной площадке, за воротами, где лакеи обычно дожидались своих господ, сидел тощий человек лет тридцати, облаченный в темное одеяние, с отталкивающим злобным лицом. Физиономия однажды даже стала причиной его ареста, стража предположила, что человек с такой рожей обязательно должен быть злодеем.
Пока готовили экипаж, Генрих вновь вошел в Лувр и объявил королеве о своем намерении ехать, чем немало поразил ее. Она в испуге принялась уговаривать его отменить приказ и не покидать дворец.
— Я только туда и обратно, — пообещал король, смеясь над ее страхами. — Вы не успеете заметить, что я уехал, как я уже вернусь.
И он ушел. Чтобы уже не вернуться живым.
Генрих сидел в карете. Стояла прекрасная погода, все занавески были подняты, и король любовался городом, который принарядился, готовясь к воскресенью, когда королева должна была торжественно вступить в Париж. Справа от короля сидел герцог Эпернон, слева — герцог Монбазон и маркиз де ла Форс. Лаворден и Роквелар ехали в правом багажном отсеке, а неподалеку от левого, напротив Генриха, сидели Миребо и дю Плесси Лианкур. Карету сопровождала лишь горстка всадников да несколько пехотинцев.
