Валентин Костылев - Иван Грозный. Книга 2. Море
Глядя на стайки птичек, порхавших в саду у окна, Феоктиста с тоскою завидовала этой птичьей беспечности, и ее толкало унестись куда-то в иную жизнь, где нет опричнины, темниц, дыбы, плетей и цепей... Но может ли быть так? Одни ангелы достойны беспечальной жизни и святые праведники в царстве небесном. Если батюшка казнен, то и он, страдалец, будет стоять у трона Всевышнего как праведник.
Вдруг Феоктиста увидела подъехавших к дому двух «черных» всадников. «Они!» В ужасе бросилась к матушке в опочивальню.
Раздался сильный стук в дверь, а затем в дом вошли два рослых опричника.
– Василь Григорьич Грязной приказывает своей супруге Феоктисте Ивановне вернуться к нему в дом, – громко провозгласил один из них.
Анисья Семеновна и все вышедшие в переднюю горницу сенные девушки и дворовые люди залились горючими слезами, подняли вой.
Феоктиста спряталась в чулане. Ее заперла одна из девушек засовом.
– Увольте, православные воины, не принуждайте мою доченьку к тому, штоб вернуться ей в нелюбезный тот дом... Изобидел ее, надругался над ней Василь Григорьич, Бог ему судья... и хоть бы...
– Веди ее сюда! – злобно крикнул рыжебородый опричник с рыбьими, навыкате, глазами, со всею силою толкнув Анисью Семеновну.
Лицо его испугало сенных девушек. Они взвизгнули и убежали.
– Коли не выведешь ее к нам, так мы сами ее найдем...
– Убейте меня, злодеи вы окаянные, но не отдам я вам на поругание моей дочери!
Эти слова взбесили опричников. Оттолкнув старушку, они принялись обшаривать все углы в доме.
Поднялась суматоха. Девушки выбежали на улицу, стали кричать в голос, призывая соседей на помощь. Собаки подняли неистовый лай. Кто-то из темных сеней бросил поленом в опричников.
И вдруг все стихло.
Опричники добрались до чулана. Феоктиста слышала, как они начали шарить в темноте, ища дверь в чулан. Она похолодела от страха.
В это время в дом вошли неизвестные люди, сопровождаемые сенными девушками.
Через силу поднялась со скамьи Анисья Семеновна.
– Что вам нужно, добрые люди? – едва слышно, убитым голосом спросила она.
– Кто хозяйка? – спросил один из вошедших.
– Я и есть...
– Вот слушай... Мы – дьяки Земского приказа. Государевым повелением надлежит дочери твоей Феоктисте с нами идти в палаты к митрополиту... Дело есть государево! А тех людей, что к вам приехали, мы отошлем туда, откуда они прибыли... Где они?
Анисья Семеновна проводила дьяков в сенницу. Опричники старались открыть чулан.
Дьяки крикнули:
– Именем государя и царя всея Руси Ивана Васильевича приказываем вам, верные слуги государевы, оставить этот дом, а тоё Феоктисту Крупнину мы по приказу государя повинны отвести на митрополичье подворье.
Опричники опешили, растерялись, но подчинились приказу царя.
Дьяки вывели Феоктисту и крикнули ей строго, чтоб шла с ними в Кремль, к митрополиту.
Анисья Семеновна, рыдая, отпустила дочь с земскими дьяками.
Опричники, устыженные, растерянные, вышли вон из дома тихо, боязливо оглядываясь по сторонам, вскочили на коней и быстро ускакали.
Василий Грязной никогда не испытывал такого страха, как в то утро, когда к нему явился стрелец с государева двора и передал ему царское приказание тотчас же явиться в Опричный двор за Неглинку-реку. В последние дни Грязной заметил что-то неладное... При нем перешептываются дьяки, искоса поглядывая в его сторону, от него сторонятся; свысока стали смотреть на него и стрельцы, которые приставлены охранять государев дворец. Малюта как будто умышленно избегает разговоров с ним, но прислушивается к его словам. Он даже смотрит на него теми, другими, глазами – страшными, подозрительными глазами, а в чем дело, трудно понять: у Малюты на уме что-то есть, и то «что-то» направлено именно против него, Грязного. А главное, смущали Василия хмурые взгляды Годуновых, любимцев Ивана Васильевича. Это уж совсем плохо. Диво-дивное: всех тысячников, государевых верных слуг, записали в опричнину со строгим допросом и с записями, а Годуновых без допроса и без опричных записей. Царь окружил их ласкою и доверием и поручает юнцу Борису многие тайные государевы дела. Не брал с Бориса и памяти, в коей он отрекался бы от своих родных и друзей, и опричного крестоцелования не давал он государю. Не делал сыска, с кем в родстве кто стоит и кого имеет друзей. Можно ли после того не бояться Годуновых?
Василий Грязной, окунувшийся с головою в придворную жизнь, научился чутьем разгадывать всякие дворцовые перемены из слов, из улыбок и повадок окружающих царя людей, и всегда он оказывался правым в своих предположениях. Привыкнув раскидывать сети интриг вокруг других, он теперь сразу понял, что и сам попал в чьи-то сети. Ничего не случилось; все как будто идет своим чередом, и однако... все же ему не по себе. Словно чего-то ожидаешь, что-то должно произойти, что-то очень неприятное...
И вот произошло: сидел дома в ожидании своей жены, которую должны были привести к нему посланные им в дом Истомы опричники, а прискакал государев гонец. Чудно!
Государь за ним посылает гонца, но ведь сам же государь отпустил его на богомолье, сказав, чтобы он помирился с женой и поехал с ней в Троицкий монастырь замаливать грех домашней междоусобицы.
Быстро оделся Василий, вскочил на коня и помчался во дворец. Неистово нахлестывая лошадь, вспотел весь – в то же время легкий озноб проходил по его спине.
Когда Грязной вошел в государеву палату, сопровождаемый молчаливым, каким-то деревянным на этот раз Игнатием Вешняковым, его сердце замерло от страха. Иван Васильевич стоял посреди комнаты в белой простой рубахе и простых серых шароварах, всклокоченный, лохматый, с плетью в руках.
Василий низко поклонился ему. Царь взмахнул плетью и со всею силою ударил ею Грязного по спине, затем еще раз и еще.
Грязной стиснул зубы, пересиливая боль.
Лицо царя было перекошено от злобы.
– Доколе ты, собака, будешь меня обманывать? Голову срублю, ярыжка злосчастный! Разбойников с моей грамотой посылаешь? Тать лесную прикрываешь?
Опять свистнула в воздухе плеть.
– Людей бесчестишь? Поклеп возводишь? Ярыжничаешь с питухами кабацкими? Совесть потерял? Вор! Собака! Прочь! Прочь, скот!
Василий бросился к двери. Царь за ним.
– Стой, пес!
Грязной упал на колени, моля пощады.
Иван Васильевич плюнул ему в лицо:
– Убью, казню! Пошто порочил сотника Истому? Жигимонд надоумил?! Сатану тешил? Царя обманывал? Червяк поганый!
– Виноват, батюшка государь, винюсь!.. Прошу прощенья! Будь милостив, великий...
Злая усмешка скользнула по лицу Ивана Васильевича.
– Виноват? Проваливай к Малюте... покайся ему! Ну! Прочь, собака! Скажи ему, штоб Гришку, твоего брата, в ледяной воде искупали и тебя тож! Горячи больно, остудить вас надобно!
Грязной поднялся с пола, намереваясь скорее покинуть покои царя, но Иван Васильевич снова крикнул: «Стой!»
Остановился Василий, растерянный, весь в слезах.
– Ах ты, дьявол! Как же ты смел, лиходей, морочить голову своему государю? Стой! Не вздрагивай!
Царь снова стал хлестать плетью Грязного.
– Блудить вздумал. Обманывать царя. Вот тебе! Вот тебе! Неверный раб! Лукавый раб!
Едва дыша от боли и ужаса, Василий повалился на пол.
Толкнув его ногой, Иван Васильевич плюнул на него и удалился в соседнюю горницу.
Избитый, растрепанный, Грязной вышел из палаты в коридор, где его дожидался вооруженный Никита Годунов.
– Батюшка государь приказал отвести тебя к Григорию Лукьяновичу. Искупать тебя приказано. Тяжкий грех твой смыть. Опричному надобно чистым быть! – с недоброй улыбкой проговорил Никита.
Малюта, задумчиво оперевшись головою на руки, сидел за столом в Съезжей избе. Около него стояли четыре бадьи. Когда в избу вошел Грязной, сопровождаемый Никитою Годуновым, Малюта встал, вынул из кармана черную монашескую скуфью, надел ее на голову и, подойдя к Грязному, перекрестил его:
– Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна, не вреди ближнему твоему, как и самому себе, ибо мнози лжесвидетельствоваху и на Иисуса Христа в синедрионе иудейском. Еже извет сотворишь на ближнего, да не пощадит коли его око твое, впадешь если в тяжкий грех перед Богом и государем, а посему прими от ны омовение грешной души твоей!..
Малюта велел Грязному раздеться донага и стать на колени, и когда тот исполнил, Малюта поднял бадью с пола и с размаху окатил Василия водою.
– Будь отцом-восприемником! – смеясь, крикнул Малюта Никите Годунову. – Да поведай там Истоме: Малюта-де омыл грешную душу клеветника Васьки. Больше врать не будет. Пущай больше не серчает на него.
Со словами «Господи благослови» Малюта опрокинул и другую бадью на Грязного.
– Опричнику, согрешившему перед царем, либо плаха, либо духовное покаяние... благодари Бога – тебе государь присудил духовное покаяние... Опиши мне свои окаянства и утресь ту память отдай мне. А теперь одевайся и домой иди и больше не греши. Аминь!
