Эдуард Зорин - Огненное порубежье
Всеволод сидел на лавке сбоку от окна. Белый свет, падавший в трапезную, скрывал в тени его лицо. Увидев Луку, он встал, быстро подошел к нему и, слегка поклонившись, жестом пригласил к столу.
Кровь бросилась в лицо епископа: князь не принял от него благословения, и рука Луки, сложенная щепотью, повисла в воздухе.
Всеволод заметил его жест, заметил смущение на его лице и улыбнулся. Заметил он и нездоровый румянец, разрисовавший щеки епископа, и лихорадочный блеск его глаз.
Небольшая заминка у порога еще больше смутила епископа. Свежее, пышущее здоровьем лицо Всеволода вызывало в нем неприязнь. Но, отправляясь сюда, он дал себе слово быть сдержанным и не выдавать своих чувств. В присутствии Всеволода сделать это было очень трудно.
Лука подошел к столу, сел, молча глядя на князя. Всеволод тоже молчал.
Пес крутился по ковру, гоняясь за своим коротким хвостом. Шум его возни раздражал епископа, Всеволод же, казалось, с любопытством наблюдал за игрой.
— Вот так и человек — та же подлая возня. А зачем? — произнес он, не подымая головы.
— О чем ты, князь? — удивился Лука.
— О жизни. О нас с тобой. О боярах и о холопах наших…
— Жизнь дана от бога, — покашляв, сказал Лука с достоинством, — ибо сказано в писании…
Всеволод оборвал его:
— Писание чёл. И не единожды.
Леон подобрался на лавке. Всеволод сказал:
— Худо живешь ты, отче.
— Худо, да не хуже других, — кичливо отозвался Лука.
Всеволод усмехнулся, посмотрел на пса, на однорядку епископа, грустным взглядом окинул потускневшие стены трапезной, попорченные молью ковры.
— Ровно на краю земли стоит, захирел Великий Ростов, продолжал князь, глядя прямо в глаза епископа. — Ехал вот я и дивился: купола собора давно не золочены, стены источила сырость.
— В том беда наша, князь.
— Не беда, отче, не беда, — покачал головой Всеволод.
— А коли не беда, то что же? — спросил Лука, уже догадываясь о несказанном.
— Упрямство.
— Упрямство? — нахмурился Лука, чувствуя, как дрожат пальцы его покоящейся на столешнице руки. — Перекрестись, князь, — не ты ли еще при Леоне отнял у наших церквей доходы? А загляни-ко в монастыри: чернецы пухнут с голоду. Рушишь веру, князь. Грех на душу берешь превеликий…
— Гордыню твою смиряю, отче, — сказал Всеволод. — О чем печешься ты на своей окраине?
— О благе паствы.
— Так почто же отвернулся от тебя бог?
Лука покраснел, растерянно пожевал губами. Усмешливый взгляд князя сбивал его мысли.
Всеволод встал, придерживая за ножны меч, прошелся по трапезной. Пес откатился от его ног в угол, уставился из темноты желтыми лешачьими глазами.
— Псы и те у вас одичали, — ровным голосом, без раздражения, сказал Всеволод.
Вернувшись к столу, он сел на лавку, прилип прищуренными глазами к смятенному лицу епископа. Губы Луки дрогнули.
— Хулу возводишь на меня, князь.
— О благе общем помышляю.
— Помышляешь, да токмо о своем…
Глаза Всеволода потемнели. Но он сдержался. Отвернувшись, посмотрел за окно. Неужто зря ехал? Неужто не сломить старика?..
Лука молчал. Успокоившийся пес снова стал возиться на ковре. Всеволод покачал головой:
— Умер Микулица — осиротели мы.
— Леон тоже умер, а велика ль ему честь? — с ехидцей в голосе проговорил Лука.
— Честь по заслугам… А нынче мы тебя ждем, отче, во Владимире. Быть ему и моим и твоим стольным городом.
Вот оно! Главное сказано. Не ошибся Лука, угадал: к нему только и ехал в Ростов Всеволод.
Не решаясь прямо отказать князю, Лука попытался вывернуться:
— О чем толковать? Митрополит все равно не даст позволения.
— То забота моя, — оживился Всеволод, уловив в его голосе колебание. — Решись.
Лука молчал. Зря подал он князю надежду.
Не первый год сидит Лука в Ростове. Как умер Леон, так его и избрали. Привезли из дальнего монастыря, не посмотрели, что стар. В тревожное время доверили паству… В жизни-то много чего повидал Лука и понял. Люди приходят и уходят, времена меняются. Великий Ростов — столица боярская. Нынче вознесся Владимир, завтра сгинет в небытие. Не обрести Всеволоду покоя, покуда жив и тверд в своей воле Лука. Покуда жив он, жива и старая вера… Неспроста любил Луку милостями своими жаловал в былые времена Леон.
Терпелив был Всеволод и умен. Знал, что победа над Святославом еще не победа, коль прорастает сорняк на его собственном поле…
Бился ветер в слюдяные окна, потрескивали от мороза бревна, на ковре возился желтоглазый пес.
— Решись, отче, — проговорил Всеволод, вперив в епископа настойчивый взгляд.
Но было ясно — Лука не уступит, не переедет в новый Владимир крепить Всеволоду власть. Вытащил его Леон из смрадной кельи, заметил, приласкал; бояре ростовские тоже постарались — не зря золотишком сорили, не зря будоражили чернь.
Вскочил Всеволод вне себя от гнева.
— Врагам моим потатчик! — закричал, выкатывая из орбит глаза. Губы сжал до синевы, стиснул зубы.
Отпрянул Лука, в испуге перекрестил грудь:
— Свят, свят…
Взвизгнул и, сев на задние лапы, протяжно заскулил пес.
Всеволод вышел, бухнув тяжелой дверью.
Беззвучно разевая рот, Лука отрывал скрюченными пальцами пуговки однорядки. Пес подпрыгивал и лизал ему руки.
3Нет, не усидела Мария одна во Владимире. Вскоре после отъезда Всеволода приснился ей нехороший сон: будто идет князь по ровному полю, по обледенелому насту, а спина у него в крови, кровь на шее и на плечах. Проснулась Мария вся в слезах, разбудила кормилицу, утром рассказала про сон Досаде.
И решили они, что со Всеволодом приключилась беда. Мало ли что могло случиться на зимней дороге?… Вон дружинник Юриев Зоря, встретивший Всеволода в лесу под Москвой, сказывал, в какую они попали метель. А с тех пор больше недели прошло — и ни весточки.
Велела Мария запрягать возки и пошевни, быстренько собралась и на крещенье уже была в Ростове.
Всеволод удивился ее приезду, упрекнул, что не послушалась его, а после обрадовался. Надоели ему ростовские бояре, чуть не каждый день приходившие к нему с жалобами друг на друга, надоели их кислые меды и недожаренные лебеди.
Мария привезла из Владимира сокалчих, умевших готовить просто и вкусно. А еще потчевала она его своими блюдами, от которых у Всеволода все горело во рту, а из головы вышибало дурные мысли.
Едва ли не больше Всеволода обрадовался приезду Марии Кузьма Ратьшич. Еще когда сгружали возы, еще когда сенные девки, хохоча и повизгивая, сносили в терем княгинины лари и шкатулки, увидел он Досаду в беличьей душегрее — увидел и обмер от счастья.
А нынче утром скакал он рядом с ее возком на прогулке по озеру. Скакал и поглядывал на медвежью полсть: не покажутся ли в щелочке девушкины глаза. И верно — увидел он, как откинула тонкая рука в вязаной рукавичке пушистый мех, как блеснули в улыбке белые зубы. Не кому иному — ему была назначена улыбка. Не могла же не заметить Досада не отстававшего от возка княжеского милостника!
Снегопады, поозоровав, сменились морозами, а потом вдруг наступила оттепель, солнце вскарабкалось на небесную синеву, поля засверкали, и чуть ли не весь город высыпал на валы и на озеро.
Лихо несли украшенные лентами кони княжеские и боярские возки по белоснежной озерной глади, лихо покрикивали возницы, лихо скакали рядом с возками дружинники.
Ветер, посвистывая в ушах Ратьшича, напевал ему веселую песенку, сердце его радовалось, и не заметил он, как свернул возок с Досадой в сторону, как выросла на краю дороги крутая льдина. Взлетел возок одним полозом на льдину, перевернулся, кони дернулись, сорвали постромки. Вознице размозжило ногу; волоча ее по льду, заскулил он по-щенячьи. Но его видел Ратьшич одним только глазом — сам он мигом слетел с коня и бросился к возку, приподнял его плечом, поставил на полозья. И из-под меха прямо на руки ему вывалилась бесчувственная Досада.
Подхватил ее Кузьма, прижал к себе, сам не свой от страха, кинулся к коню. Бережно придерживая девушку, привез ее в окружении зевак и сочувствующих к княжескому терему. Мария заохала, захлопотала, велела звать знахарей. Досаду уложили в постель, растерли тело жгучими травами, пустили кровь.
Всю ночь не сомкнул Кузьма глаз, прислушивался к шорохам, долетавшим с женской половины. А утром, ни свет ни заря, первым делом отправился к Марии: все ли ладно с Досадой?
Улыбнулась княгиня, глядя в осунувшееся лицо Ратьшича:
— Не казнись, твоя ли в том вина?.. Досаде нынче совсем хорошо.
— Да спала ли в ночь?
— Как дите.
— Слава тебе господи, — перекрестился Кузьма, и Мария шепнула ему на ухо:
— Тебя вспоминала.
Обрадовался Ратьшич. А Мария масла подлила в огонь:
