Кристиан Камерон - Тиран
Чувствуя близость победы, Киний поскакал им вслед и тремя стремительными ударами свалил всадника с лошади, отрубил другому руку и убил трубача. При вспышке молнии он увидел вражеского военачальника в нарядном позолоченном панцире и напал на него — на знакомого ему человека, но конник отказался от схватки и вихрем унесся в тыл. У его лошади еще хватило сил для бегства.
Филипп Контос, подумал Киний. Человек, которого он когда-то уважал, а теперь стремился убить.
Киний с полстадия преследовал его, потом натянул повод и всмотрелся в темноту — он был один.
Он понял, что уехал дальше от поля битвы, чем намеревался, и потерял своего гиперета.
— Собраться! — хрипло крикнул он.
Мимо проехал савромат и показал назад, на брод, как молодому воину, который нуждается в руководстве.
Из дождя появился Ателий, схватил за узду его коня и крикнул:
— Копейщики!
И показал в дождь.
Киний прищурился и увидел — совсем близко — колонну тяжелой пехоты. Он повернул голову лошади. На некотором удалении была слышна труба Никия. Он заехал слишком далеко — как глупо! Его унесла вперед атака.
Киний прижался к шее коня и пригнул голову — на случай, если у македонцев есть лучники. Это их войско. Он прямо перед ним, в стадии от копейщиков или даже ближе. Он поскакал к первой же большой группе своих людей — с удовлетворением отметив, что конь по-прежнему словно летит над землей, — и резко крикнул, приказывая отходить.
Копейщики — полный таксис — на ходу перестраивались в боевой порядок.
Жестами, взмахами меча — Ателий переводил его приказы на сакский — он повел людей назад, к месту первой атаки, и еще дальше, туда, где Никий давал сигнал к отходу — Никий находился именно там, где и должен был. С раненой рукой, лишившись шлема, он продолжал трубить в трубу, и на его лице, когда он увидел возникшего из дождя Киния, появилось выражение, с каким отец смотрит на непослушного сына: любовь, облегчение и гнев.
Никий опустил трубу и сердито посмотрел на Киния.
— Где ты, во имя Аида, был? — крикнул он.
— Как дурак, играл в Ахилла! — крикнул в ответ Киний.
Они снова строились. Киний гордился ими: трудно строиться после выигранной стычки, еще труднее — после двух, а люди Левкона были разбиты, потеряли командира, но строились, готовясь к третьей схватке.
Их кони устали, и ни у кого не было копий, ни легких, ни тяжелых.
Киний подумал, что должно быть темнее. С первой стычки как будто не прошло нисколько времени.
За дождем, за поднимающимся туманом прозвучала македонская труба, потом еще одна. В нескольких стадиях к югу слышались крики.
Никий тяжело дышал.
— Мы побеждаем или проигрываем? — спросил он. Потом поморщился. — Разве не ты приказывал нам уклоняться от большой битвы?
Киний пожал плечами, наблюдая за строящимися воинами.
— Я тебя понимаю, старина. Давай переберемся через реку. Где савроматы?
Никий показал в середину линии.
— Эвмен их остановил — почти всех.
Киний подъехал к Эвмену.
— Принимай отряд под свое начало, — сказал он. — Левкон мертв.
У Эвмена вытянулось лицо — он открыл и закрыл рот, как наколотая на острогу рыба. Из его рта не вырвалось ни звука.
Киний снова показал.
— Принимай командование! — повторил он. Голос выдал его, оборвался на визг.
Они в строгом порядке вторично пересекли реку, успешно переправились через брод, несмотря на дождь и раненых, и тут наконец сказалось пережитое. Все замерзли, промокли и устали — слишком устали, чтобы готовить еду или растирать лошадей, и военачальникам пришлось подгонять людей. Никомед и Аякс были так же суровы, как Киний; они хлестко бранили тех, кто позабыл про свою лошадь или сбросил доспехи на траву. Никий рванул одного из молодых прочь от костра и швырнул на землю.
Порядок был восстановлен. Потом, спустя несколько минут, оцепенение прошло. Киний благодарил всех богов за синдов, которые немедленно взялись за дело: разводили костры, ухаживали за ранеными, готовили еду. Из других лагерей подтянулись воины — ольвийские гоплиты, потом несколько Стоящих Лошадей и кое-кто из Терпеливых Волков. Они шли под дождем и несли кто кувшин с медом, кто мех с вином, а кто кусок холодного мяса.
Ярко разгорелись костры, отгоняя дождь обратно в небо. Люди поели, выпили вина и дареного меда, и молчание было нарушено. Всем вдруг захотелось поговорить, рассказать свою историю.
Киний, все еще в нагруднике, со шлемом под мышкой, стоял без плаща под дождем и наблюдал за этим беспорядком; его уже одолевали новые заботы и тревоги.
Филокл не участвовал в схватке, но ожидание сказалось и на нем. Он был полупьян и пытался стащить с Киния доспехи.
— Не будь дураком! — рявкнул Киний. — Я не хочу их снимать.
— Это кто тут дурак? — огрызнулся Филокл. — Не я мчался прямо на македонский строй — Аякс говорит, ты был как бог. Ищешь смерти? Или вправду дурак?
Киний покачал головой.
— Я плохой полководец. Едва только начинается бой, я теряюсь — слепну. Смотрю только на человека передо мной, потом на следующего. — Он пожал плечами, тоже начиная ощущать последствия битвы. — Я наткнулся на старого… соперника.
— Уложил его? — спросил Филокл.
— Он сбежал, — ответил Киний.
Филокл взял шлем из-под руки Киния.
— Убери эту игрушку со своей шкуры, братец. Поживи немного. Хоть на вечер выйди из роли тирана. Иди поцелуй Медею — если я не могу вернуть тебе здравый смысл, может, она сумеет.
Киний отобрал шлем.
— Ты пьян, братец.
— Ба! Пьян. Чего и тебе желаю. Греческое вино приносит сны от греческих богов — не сны о смерти.
— Кому это снится смерть? — спросил Диодор. Нагой, он хитоном вытирал голову. — Самая злая схватка, в какой я побывал.
За ним стоял раскрасневшийся Аякс.
— Я все думаю… не похоже было на битвы, которые ты описывал.
Киний обнял Аякса за плечи.
— Это было просто зверство, — сказал он молодому человеку и сжал его плечи. — Ты вел себя молодцом.
— Смерть снится Кинию, — сказал в наступившей тишине Филокл — и прикусил язык.
А Диодор продолжал:
— Мы застали их врасплох? Или они нас? Я даже не знаю, кто победил… а? — Он посмотрел на Филокла, потом на Киния. — Тебе снилась твоя смерть?
Киний возился с шарфом, который повязывал вокруг нагрудника.
— Филокл надрался.
Диодор взял из руки спартанца чашу и осушил ее.
— Хороший план. Сны о смерти — вздор. Я точно знаю. Мне перед боем всегда снится моя смерть. Я видел во сне смерть вчера ночью и, несомненно, увижу сегодня.
Филокл посмотрел на пустую чашу.
— Придет ли завтра? — негромко спросил он.
Неожиданно он перестал казаться пьяным.
Киний наконец развязал шарф и раскрыл панцирь.
— Может быть. Не знаю. — Он осмотрел костры. — А где Герон?
Из дождя появился Никий вместе с Арни, рабом Аякса. Арни снял с плеч Киния влажный хитон и набросил другой, сухой.
Никий покачал головой.
— Герон не вернулся. Его люди тоже.
— Проклятие, — сказал Киний. — Где Ателий?
Никий пожал плечами.
— Он под конец боя прихватил несколько лошадей, — сказал он. — Думаю, ухаживает за девушкой из Жестоких Рук.
Киний набросил влажный плащ поверх почти сухого хитона.
— Я его найду.
Ужасно не хотелось уходить: их окутывало сияние радости, вызванной успехом, а он возвращался к черному отчаянию. Но что-то грызло его. Герон.
Киний прошел по холму к лагерю Жестоких Рук. Его то и дело хлопали по спине, саки предлагали ему глубокие чаши с вином, кобыльим молоком, чаем с травами, и он пил из каждой, переходя от костра к костру, везде спрашивая Ателия.
Вначале он нашел повозку Страянки. Он услышал знакомый смех и положил руку на колесо: он никогда не встречался с ней с глазу на глаз, только той ночью у реки, и теперь чувствовал себя глупо, как при попытках ухаживать под дождем.
Из-за войлочного полога долетали новые взрывы смеха, Киний различил низкий голос Парстевальта, справился с собой, поднялся по ступенькам и сказал: «Здравствуйте!» — по-гречески.
Рука Парстевальта отбросила полог. Крытая повозка, освещенная жаровней, была полна густого дыма от семян и стеблей — в ночи разносился смолистый запах.
— Ха! — сказал Парстевальт. Он схватил Киния за шею, потом втащил внутрь и подтолкнул к скамье, которая тянулась во всю длину повозки. Днем здесь сидели, ночью спали. Повозка была полна народу, пропахшего влажной шерстью и дымом. К Кинию протянулись руки, его трогали, хватали, пока он не сел, втиснувшись в теплый промежуток между двумя телами. Одно из этих тел принадлежало Страянке, и не успел Киний усесться, как Страянка просунула руку ему под хитон и прижалась губами к его рту. Он поцеловал ее так крепко, что вдохнул воздух из ее легких, а она из его; она свернулась рядом с ним на скамье, и жар ее тела высушил его хитон. В повозке было темно — красные угли жаровни не давали настоящего света, и, хотя слева от себя он чувствовал Хирену, у него создалось впечатление, что они со Страянкой одни, и каждый вдох лишь усиливал его желание.
