Атаман всея гулевой Руси - Николай Алексеевич Полотнянко
– Я на колени перед ней вставал, – забормотал Петька. – А она, воевода-милостивец, уперлась и говорит, что за просто так не вернётся. И отец её, Федька, тоже гундел о какой-то обиде.
– А нитка жемчуга, что я тебе давал?
– Кинула её в грязь, скажи, говорит, воеводе, что я теперь в золотой да алмазной цене.
Милославский от этих слов поморщился, как от зубной боли.
– Где жемчуг?
Петька вынул из-за пазухи украшение, воевода схватил его, поднес к свету и оглядел каждую жемчужину.
– Отвернись к двери.
Узорным ключиком Милославский открыл замок сундука, вынул кованую серебряную коробку, вздыхая, стал перебирать драгоценности. Из всех взял шейное золотое ожерелье с вкрапленными в него алмазами, оглядел его, завернул в бархатную тряпицу и отдал денщику.
– Ступай, Петька, за Настей, и без девки не возвращайся!
4
Настя, вся пылая обидой, выбежала на крыльцо и так громко захлопнула за собой дверь, что проходившие мимо солдаты схватились за оружие. Затем увидели ту, кто их переполошил, и один из них восхитился:
– Вот девка! Она не только в воеводском доме хозяйка, но и над гостем Твёрдышевым начальник!
– Эй, Настя! – позвал её другой ратный. – Айда с нами на прясло, скучать не будешь!
Девку душили слезы обиды, и она смолчала. Затем повернулась, плюнула на твёрдышевский порог и медленно пошла к Крымским проездным воротам, не обращая внимания на проливной дождь. От свияжского прясла тянуло едким чадом, земля залывела, вода заливалась в короткие сапоги, и Настю охватила ознобная дрожь.
«Хоть бы печь вздумал затопить», – подумала она, толкая дверь воротниковой сторожки.
Федька Трофимов ещё только намеревался разжечь растопку.
– Ты откуда явилась такой мокрой курицей? Быстрее разоболокайся и укройся шубой, только встряхни, в ней полно сора.
Федька высек кресалом огонь, поджёг лучинку и кинул её в печку.
– Что, дошалобродничалась? – сказал он, гремя железным котелком. – Знать, выпер тебя воевода, допекла ты его. Да и кто сдюжит, если баба на нём начнет верхом ездить? Среди мужиков редко встречаются такие дурни, но бывают.
Настя, зарывшись в шубу, отвернулась лицом к стене и помалкивала. Не о воеводе она сейчас думала, а о спесивом госте Твёрдышеве и как отомстить ему, чтобы её помнил и вздрагивал.
– Это хорошо, что ты явилась, – говорил Федька. – Отца надо помнить и чтить. Беда только, разносолов, как у воеводы, у меня нет. А ты, поди, отвыкла от толокна?.. Но я сегодня разбогател, из солдатской сумы лещ выпал, а я его успел подхватить. Хороший лещ, я тебе половину отрежу.
Вода в котелке закипела, Федька засыпал в него несколько жменей растолчённого в ступе овса и стал помешивать.
– Добро, что ты явилась, – продолжал бубнить отец. – Веришь, мне какой день блины снятся, пышные, мягкие, такие, какие твоя мать, покойница, царствие ей небесное, делать умела. У меня к блинам горшочек конопляного масла припасен, а муки – ешь, не хочу! Все проездные ворота заставлены кулями с мукой и солью.
Федька наложил в чашку каши, взял ложку, ломоть хлеба и подошёл к Насте.
– Поешь, дочка! На пустой живот недобрые мысли приходят в голову. А ты поешь, лещика погрызи и развеселишься.
Слова отца согрели Настю, она скинула овчину в сторону, взяла чашку с толокном и скоренько всё умяла и облизала ложку.
– Ты это, того, – осторожно сказал Федька. – Воеводу не шибко разобидела? Парень от него прибегал, тебя спрашивал.
– Я – вольная девка, а не собака, чтобы меня на цепи держать!
– Что-то я тебя, сорока, не пойму, – Федька подвинулся к дочери ближе. – Он тебя что, на цепь сажал?
– Запер в чулане, – сказала Настя. – Велел своему денщику меня стеречь.
– А ты что?
– Сломала дверь и ушла. Я ему не мужняя жена, чтобы меня учить чуланом.
– Ой, беда! – забеспокоился Федька. – Что теперь будет!
Дверь сторожки затряслась под тяжёлыми ударами. Воротник прикрыл Настю шубой и отодвинул на смотровом оконце задвижку.
– Открывай! – раздался голос Петьки. – Я по слову воеводы!
– Говори оттуда, – сказал Федька. – Сторожка – не проходной двор, а воеводское слово ты можешь и через дыру донести.
– Настя у тебя?
– Вон, на лавке без задних ног дрыхнет.
– Настенька! – голос денщика стал медовым. – Воевода кланяется тебе ниткой жемчуга и велит прийти поломойничать.
– Не нужен мне его жемчуг, – откинув шубу, сказала Настя. – В крепкой обиде я на Ивана Богдановича за его бессердечие. Не пойду, ни сейчас, ни через десять дней!
– Как же я вернусь с таким ответом, – испугался денщик. – Воевода меня со свету сживет.
– А ты вместо меня поломойничай, – усмехнулась продувная девка. – Может, воеводе и понравится.
– Скажешь тоже, – Петька просунул в оконце ладонь. – Возьми жемчуг, Настя, мне с ним возвращаться нельзя.
– Пожалей парня, дочка, – засуетился Федька. – А ты, Петька, повесь нитку на гвоздик, не пропадёт.
Утром он проснулся на полу, поднял голову, посмотрел на лавку, Насти не было, она чуть свет покинула сторожку и побежала на другой конец города к знаменитой на весь Синбирск чародейке Дуньке Козлихе, жившей в подклети осадной избы. Дверь отворила без стука, все знали, что Козлиха никогда не запирается, а на каждую ночь плетёт мысленную сеть на вход в свою каморку, настолько крепкую, что её не разрубить и саблей.
Чародейка сидела спиной к двери, но гостью угадала сразу:
– Входи, Настя. Ждала я тебя, знала, что не обойдешь меня стороной. На что заговор наносить стану?
Настя протянула ей пуговицу с твёрдышеского кафтана, которую вырвала из полы вместе с нитками, когда уходила из дома.
Козлиха взяла пуговицу и протянула другую руку. Настя положила в неё пять алтын.
– Как звать любезного тебе боярина?
– Степан.
– А теперь закрой лицо платом, чтобы не видеть, как я по каморке летать стану. И не гляди – окривеешь.
Настя замотала всю голову платом, и ей почудилось, что она ослепла, затем в каморке что-то зашевелилось, стало прыгать, раздался удар железа о железо и послышалось скороговорное бормотание кудесницы, которое стало усыплять Настю повторами одинаковых и чередующихся звуков. Она даже задремала, когда Козлиха тронула её за плечо. Настя сбросила с головы плат.
– Возьми пуговицу и верни тому, у кого взяла. Через семь дён он будет твой.
Настя схватила пуговицу и ветром вынеслась из колдовской каморки. Отбежав за угол избы, она остановилась и разжала кулак.
«Ну, Степан Ерофеевич, если не явишься через семь дён ко мне, то я скажу на тебя “слово и дело государево”!»
Вернуть пуговицу хозяину оказалось нетрудно. Настя высмотрела,
