Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель
К «чужим» культурам, ставшим в XIX веке предметом изучения науки, не в последнюю очередь относились и жители собственной страны. Рационалистские элиты периода революций конца XVIII – начала XIX века видели в образе жизни и мысли крестьян, городских низов и бродяг препятствия для модернизации общества и пережитки «суеверного» мировоззрения. Военные и гражданские управляющие Наполеоновской империи также без особого понимания относились к католическим народным верованиям в Италии или Испании, как и последователи философии утилитаризма Иеремии Бентама на службе Ост-Индской компании относились к нежизнеспособными индуистским и мусульманским традициям Индии. Позиции и поведение по отношению к «внутренним дикарям» Европы не отличались фундаментально от положения в колониях. И там, и тут пропагандировалось и практиковалось «трудовое воспитание» сверху[605]. Где-то больше полагались на государство, где-то – на насильственные методы. Но намерения и воздействие были схожи: повышение эффективности человеческого капитала в соединении с искренним, нередко христиански мотивированным стремлением к «повышению» уровня цивилизованности социальных низов. Основанная в 1865 году в Лондоне и со временем распространившая свою деятельность по всему миру «Армия спасения» служила выражением такой благотворительной воли для цивилизирования. К «миссионерству среди язычников» за океаном в протестантской Европе присоединилось «внутреннее миссионерство» для помощи социально уязвимым слоям населения. Параллельным эффектом такого рода ранней социальной политики, будь она в основе своей бюрократической или филантропической, стало почитание проявлений «народной жизни», которое временами приобретало характер идеализации. Духовным отцом такого отношения стал Иоганн Готфрид Гердер. Укрепили же его языковеды, историки права, собиратели «народной поэзии» начала XIX века.
Социальный романтизм мог развиваться на совершенно разных политических полюсах. У великого французского историка Жюля Мишле он подразумевал радикальное восхищение творцами нации и революции. Вильгельм Генрих Риль, который между 1851 и 1869 годами опубликовал четырехтомный труд «Естественная история немецкого народа как основа немецкой социальной политики», подразумевал недоверие к разрушительным для общества последствиям урбанизации и индустриализации. Оба, Мишле и Риль, почти одновременно, но исходя из совершенно разных предпосылок, описывали жизнь низов в прошлом и настоящем с редкой дотоле симпатией и любовью к деталям (у Мишле еще и добавлялся особый акцент на истории женщин). Риль стал, таким образом, основателем того, что в Германии именовалось «народоведением» (Volkskunde) – рожденного духом консервативного романтизма учения о «народном духе» и обычаях[606]. Почитателей Риль нашел прежде всего в России. В его труде они увидели подтверждение собственных предпочтений, хотя и политически диаметрально противоположных. В только что освобожденных из крепостной зависимости крестьянах с их древней сельской общиной городские интеллектуалы из высших кругов увидели революционных субъектов. С этих «друзей народа», народников, начинается новая глава в истории русского радикализма[607].
Европейское искусство также обратило внимание на народные элементы. Внешней экзотике ориенталистских мотивов почти полную параллель составляла внутренняя экзотика фольклоризма. То, что начиналось как поиск нового вдохновения и одновременно национального стиля в анонимной музыке простого народа, быстро превратилось в мелодический язык, который можно экспортировать. Так возник внутриевропейский музыкальный ориентализм. Французские композиторы (Жорж Бизе, «Кармен», 1875; Эдуар Лало, «Испанская симфония», 1874) любили испанский колорит. А «типично венгерскую» цыганскую мелодику, которую знал уже Йозеф Гайдн и которую уроженец Бургенланда, космополит Ференц Лист возвысил до национального символа («Венгерские рапсодии» для фортепьяно, 1851), вполне гармонично использовал в своем музыкальном языке живший в Вене выходец из Гамбурга Иоганнес Брамс. Неудовлетворенный национально-романтическими клише и китчем, молодой венгр Бела Барток вместе с Золтаном Кодаем с 1904 года занялся поисками аутентичной музыки венгерских крестьян, а также немадьярских меньшинств в составе Венгерского королевства Габсбургов. Применявшиеся при этом методы только возникшего этномузыковедения вскоре аналогичным образом были перенесены и на неевропейскую музыку. Барток и Кодай же использовали свои находки для собственной изысканной музыки. Барток, композитор, стоявший на противоположной от романтизма стороне[608], одновременно был выдающимся исследователем внутриевропейского Другого. Его этномузыкальные изыскания доказали, что изучение фольклора возможно без фёлькиш-националистической идеологизации.
***В XIX веке у многих людей на Земле улучшились шансы на участие в общении в более крупном масштабе за счет использования письменности. Это стало следствием расширения грамотности и растущей доступности печатной продукции. Распространение грамотности происходило крайне неравномерно и зависело от уровня благосостояния, политических целей, миссионерских намерений и стремления к образованию отдельных лиц и групп. Обычно требовались локальные импульсы, которые затем необходимо было перевести в определенную форму институционализированного устойчивого развития: точкой схождения этих перспектив стало учреждение всеобщей обязательной школы. Распространение мировых языков также расширяло пространство коммуникации – во всяком случае, для тех, кому удалось воспользоваться возможностями изучать дополнительные языки, поскольку экспансия европейских языков происходила поверх уже существовавших языковых миров, а не вместо них.
Итак, знание стало более доступным. Тем не менее нужно было прилагать значительные усилия, труд по его приобретению. Чтение – культурная техника, которая многого требует от индивида, тогда как включить радио или телевизор и следовать за его программами можно без особых усилий, и это легко доступно неграмотным. В этом смысле технологии XX века понизили уровень культурных усилий, но в то же время и порог по крайней мере пассивного участия в коммуникации. Однако какое именно знание стало теперь более доступным? О содержании знаний можно мало что сказать в глобальном смысле. В XIX веке беспрецедентно размножилось отделенное от бытовой рутины упорядоченное знание, которое теперь повсеместно называли «наукой». Все больше становилось ученых, которые производили такое знание. Это происходило в учреждениях, и прежде всего в университетах, которые не только создавали рамки для ученых занятий отдельных индивидов (как академии в Европе раннего Нового времени), но и систематически, при помощи вспомогательных средств планомерно стремились к умножению новых познаний. Наука распространилась так далеко и потому, что целые сферы общественного дискурса переопределили себя и приняли организационные формы науки: из литературной критики и процветавшего в Европе критического анализа текстов в филологии в конце столетия образовалось литературоведение, из собирания слов и грамматического описания – исследующая закономерности история языка, а затем у Фердинанда де Соссюра («Курс общей лингвистики», 1916) – языкознание, постулировавшее глубокие структуры языка. Гуманитарных и социальных «наук» в смысле сформировавшихся дисциплин до 1800 года в Европе не было. К 1910 году утвердились система предметов и спектр научных учреждений – таких, как мы их знаем сегодня. Сначала с существенной разницей во времени это произошло в некоторых странах Европы, немного
