Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской
Глава четырнадцатая
ЗА РУСЬ СВЯТУЮ!
— Доброе крушило! — воскликнул Семен Хлеб, подбирая тяжелую и зубастую немецкую палицу из-под только что убитого им здоровенного тевтонского пешца. Семенов цеп был ненамного хуже, но в густом бою способнее воевать не цепом, а такой вот дубиной. — Славный подарок мне на именины!
Его радовало, что именно сегодня, в день его именин, выпало случиться главному сражению. Находясь в челе, где заведомо предполагалось самое смертоносное кровопролитие, Хлеб отнюдь не грустил, давно решив для себя, что, как бы ни повернулась его судьба, — по-всякому хорошо. В родном Новгороде у него оставались одни только головные боли. С юности все складывалось у Семена хорошо, лучше, чем у многих, — отцову торговлю он добросовестно развивал, преумножая богатство, женился на наилучшей красавице Алёне Петровне, уведя ее из-под носа у другого жениха, и думать не думал тогда, что суждено ему будет стать двоеженцем.
Как же такое получилось? А очень просто. Проще некуда. Житье у него с Алёной Петровной было распрекрасное, двух девочек она ему родила, обещала и сына в будущем дать, но постепенно стал Хлеб подмечать, что у других жены не такие горделивые и строгие, не допекают мужей всевозможными замечаниями по разным наималейшим пустякам. Особенно же Петровне не нравилось, если Семен позволял себе выпить лишнего. А он и никогда пьяницей не был, всегда трезвёхонек, и где бы ни был по делам или по веселью, всегда домой спешил к жене.
И вот однажды на рождественских святках лукавый попутал его засидеться в кабацком обществе дольше обычного и выпить крепких медов больше привычного. Сам удивляясь, что такое случилось, вернулся он домой глубоко заполночь. А вернувшись, узнал, что жена его, забрав дочерей, бежала в дом своих родителей. Посмеявшись такому ее поведению, Хлеб весело отправился забирать жену у тестя с тещей. Но не тут-то было. Алёна Петровна сурово ему объявила:
— Ступай, покляп[125], туда, где твое было развеселье!
Он бы и этому посмеялся, но обидное слово «покляп» хлестнуло его, как по лицу плетью. Постояв перед закрытыми воротами тестева дома, Семен медленно побрел куда глаза глядят, но дойдя до самых ближних ворот другого дома, громко постучался. Ему открыла хорошенькая молодая вдовушка, по усмешке судьбы — тоже Алёна, Алёна Мечеславна, жившая своим хозяйством одиноко и безутешно.
— Ты ли это, свит ясный, Семеоне Ядрейкович! — воскликнула она так, будто давно его поджидала. — Заходи, сокол, дорогим гостем будешь.
Ему бы и отказаться, но слово «покляп» так и жгло его, горело на щеках. И он зашел. И остался у Алёны Мечеславны на всю ночь. И на вторую ночь. И на третью… Лаской своей и необыкновенной уветливостью она будто приворожила его. Понял Хлеб, что если и любил когда-то свою первую жену, то это ему лишь так казалось, поскольку он и знать не знал доселе, какова бывает настоящая, жаркая женская любовь.
Сначала его собственные родители уговаривали войти в мир с первой Алёной, потом тесть явился с грозным требованием.
— Не желаю, — отвечал Хлеб. — Она меня оскорбила постыдным прозвищем «покляп».
Тесть пытался извиниться за дочь свою, но Семен требовал, чтобы она сама пришла в дом Алёны Мечеславны и просила прощения. Долго, весь февраль, Алёна Петровна не могла одолеть свою гордыню, но на Прощеное воскресенье нашла оправдание своему смирению — явилась покорно в дом к любовнице мужа. Поклонилась, просила простить.
— Я прощаю и да простит тебя Бог, — сказал Семен, но не увидел блеска радости в глазах жены и жестко отрезал: — Прощаю, но жить с тобой больше не буду. Прости уж и ты меня.
Поклонился и отпустил законную жену свою на все четыре стороны, снова зажив с Алёной Мечеславной. К тому же она от него уже была беременна и в конце осени того года родила Хлебу сына — Андрея Семеновича. Так Семен стал двуженным. Жизнь его вся пошла наперекосяк, ибо как еще могли относиться к нему сограждане новгородские — осуждали и бранили. К исповеди Хлеб продолжал ходить, но от Причастия его, конечно же, отлучили со всей строгостью — мог он причаститься теперь лишь спустя три года после того, как к законной супруге вернется, а он продолжал со второй Алёной сожительствовать и к первой Алёне возвращаться не собирался. В своем втором доме был он счастлив, наслаждался любовью, а как выходил за ворота — всякая собака норовила его обидеть. Даже доброе прозвище Хлеб постепенно стало истираться, все чаще и чаще двоеженца дразнили обидной кличкой «Семеша Покляп», которую усердно распространяли родственники первой Алёны. Одно только умягчало сердца — что в год невского одоления Мечеславна родила Хлебу второго сыночка, Димитрия.
А с Александром он тогда впервые на войну отправился под рукой Миши Дюжего в пешем войске. И храбро сражался вместе со всеми. Тогда же впервые вкусил этого лихого чувства — а и пускай убьют! Тогда хоть простят меня сограждане новгородские, сынкам моим не дадут в позоре вырасти. Но с Невы вернулся он без единой царапины.
Вернулся, а новгородцы-то как раз с Александром рассорились и всех, кто вместе с ним ходил бить свеев, должным почетом не обволакивали, особенно таких, которые двоежённы. Но вкусив воинской лихости, Хлеб снова мечтал о битвах. Могучее тело его часто ныло, скучая по веселому ратному делу. И с какой же радостью он вновь отправился бить папёжников, когда Александр вернулся, простив новгородцам обиды.
Сам архиепископ Спиридон, исповедовав Семена, сказал ему:
— Вернешься с одоленьем — я заступлюсь за тоби. А коли отличишься в битвах — дам тоби развод и узаконю твое нынешнее беззаконие.
А Хлеб тогда вдруг обиделся на Спиридона и гордо ответил:
— А я разве за жен воевать иду? Я — за Русь Святую! За правду новгородскую!
Опять в отряде Миши Дюжего он брал у немцев Тесов, ходил к Копорью, а потом — отбирать Псков. И вот теперь двоеженец Хлеб стоял на Чудском озере в самой середине чела, неподалеку от необъятных плеч доблестного ироя Миши. Будучи высок ростом, над головами соратников он хорошо мог видеть приближение грозной и великой немецкой свиньи, а когда началась стрельба, несколько стрел просвистели близко-близко, но не задели Семена-именинника.
— А зря! — озорно сказал он стрелам. — Али не хорошо мени было бы — в кой день окрестился, в той день и со смертью обженился.
Мысль об этой новой женитьбе ему понравилась. Оглянувшись на своих соратничков-новгородцев, большинство из которых прекрасно знало о его двубрачии, он подбоченился и громко объявил:
— Пора мне, братики, троеженцем соделатися.
— Що ты бачишь, глупец! — оглянулся на него Миша Дюжий. — Балагонишь попусту!
— Какую же ишшо Алёнку придивил соби? — рассмеялся другой могучий великан-воевода — Жидята Туренич.
— Алёну Смертовну, — усмехнулся Хлеб, пуще прежнего подбочениваясь.
— Дурак! — молвил ему на это Миша Дюжий, и на том беседа о троеженстве прекратилась, потому что немецкая свинья окончательно приблизилась и ударилась рылом в первые ряды нашего воинства. Но Семен продолжал весело размышлять о том, что и впрямь ему славно было бы жениться тут, на льду озера, и взять себе в жены эту придуманную им Алёну Смертовну. Вспомнилось, что, по каким-то глупым слухам, в войске у псов-рыцарей есть какой-то особо страшный воин и сей воин — баба. Вот он-то и есть его Алёна Смертовна!
С этой озорной мыслью Хлеб вступил в бой с немцами и здорово обмолотил своим цепом-кропилом сперва одного, потом другого. Всё вокруг Хлеба кипело и клокотало смертоубийством, жаркая и скорая жатва шла повсюду, немецкий клин все глубже входил в наше плотно сжатое чело, сделав три шага вперед, каждый из русских воинов делал затем четыре шага назад, отступая под яростным напором железных тевтонцев.
Огромного немца одолели вдвоем с Жидятой Туреничем, завалили его, как быка, припечатав сверху ко льду озера, заставив излить из себя горячую кровищу. Его-то зубастой палицей и соблазнился Семен Хлеб, подобрал ее и обратил вражье оружие во вред врагу. Не успел нанести и двух ударов этой дубинищей, как конный немец, за которым несли темно-червленое знамя, насел на Семена, стремясь сразить новгородского двоеженца острым клевцом на длинной рукояти. Но одного такого ихнего воеводу уже стащили с коня и расхряпали за милую душу, окровавив его юшкой белый утоптанный ледок.
— Не тоби, не тоби меня женить! — осердился на него Хлеб и, изловчась, мощно ударил ритаря немецкой же палицей по колену, проломил наколенный доспех, из-под которого сахарно сверкнула остро разломанная кость, и лишь потом брызнула кровь. Взвыв от боли, ритарь пуще и бестолковее принялся размахивать своим грозным клевцом, а Хлеб еще одним ударом вышиб его из седла, подскочил и добил до смерти.
— Дурной из тоби сват получился, — сказал он мертвому немцу, вновь имея в виду свою женитьбу на Алёне Смертовне. Вот же привязалась скверная эта затея! Оглядевшись, Семен увидел, что битва еще больше расширилась и ожесточилась. Слева от него бились Миша Дюжий и Жидята, справа обмолачивали немцев Доможир и Кондрат Грозный.
