Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской
Сильнее, чем Пауль Шредер, и впрямь трудно было отыскать человека во всей Риге. Уходя на войну, Пауль сам изготовил для себя мощное орудие — длинную дубинищу с особенным набалдашником, из которого во все стороны торчали страшные зубья и зазубрины, а на самом конце далеко вперед выдавалось жало, как у отменного копья. Подобные дубины принято было именовать «моргенштерн» — «утренняя звезда», но Пауль Шредер так полюбил свой моргенштерн, что присвоил ему особенное наименование — Шрекнис, оно означало — «вызывающий ужас».
Он бы, конечно, не пошел на войну, если бы не мечта о Веронике Хаммер. Ее отец не хотел выдавать дочь замуж за молотобойца, пусть даже и имеющего свою собственную кузницу. Доспехи и оружие, изготовлявшиеся в кузнице Шредера, славились на всю Ригу. Но и это не повлияло на решение купца Хаммера.
Тогда за дело взялся доблестный тевтонский рыцарь Андреас фон Прегола, для которого Шредер изготовил великолепные латы. Оценив недюжинную силищу рижского молотобойца, рыцарь стал завлекать его большими воинскими трофеями, которые сулил всему немецкому воинству поход на схизматиков, отступивших от истинной веры и отказавшихся признавать папу римского.
— Когда ты возвратишься вместе со мной в Ригу, при тебе будет такой обоз всевозможного добра, что дуралей Хаммер мгновенно выдаст за тебя свою дочку, — увещевал Пауля фон Прегола.
И простодушный кузнец искренне поверил рыцарю. Да и куда ему было деваться. Последнее время, видя, что никак не удается завоевать птичье сердчишко Вероники, от отчаяния Пауль готов был выйти на улицу и расплющить голову любому первому попавшемуся ротозею, лишь бы выплеснуть из себя то море тоски и силищи, которое накапливалось в нем с каждым днем. Поэты слагали канцоны о возвышенной и восторженной любви, но всегда в стихах влюбленный молодой человек был обязательно благородного происхождения, странствовал по миру и завоевывал сердце возлюбленной красавицы различными подвигами. Но что-то не слыхать было о таких песнях, в которых бы воспевалась любовь простого молотобойца. А тем не менее, в грубой и неотесанной плоти Пауля Шредера таилось настоящее возвышенное чувство, ибо любой его приятель, попадись на подобный крючок, быстро нашел бы замену и утешение, ведь нет на земле такого уголка, где ощущалась бы сильная нехватка девушек и женщин, готовых к любовным утехам. Но Пауль не мог даже помыслить об этом.
— О Вероника! Вероника моя! — шептал он, ворочаясь по ночам точно так же, как ворочался бы благородный рыцарь, а не простой кузнец. Он был влюблен настоящей, возвышенной любовью, которая заставляет человека удивляться: «Боже! Как хорошо, что ее зовут именно так! Разве и могло бы у нее быть иное имя?» Он смотрел на других девушек и не мог понять, почему они все на одно лицо и почему они столь отвратительны. Он пытался вообразить себя обнимающим, к примеру, Анну Мюнгель или Вильгельмину Брейтнер, и его тотчас чуть не выворачивало наизнанку, хотя эти девушки почему-то считались записными рижскими красотками.
В него была влюблена Бригитта Ринк, она частенько приходила полюбоваться его работой в кузнице. Друзья говорили: «Чем тебе не пара? И красивая, и опрятная, любой бы согласился стать ее мужем», но Паулю казалось, будто это не девушка, а молоденькая крыска приходит и подсматривает за ним, настолько Бригитта не шла в его понимании ни в какое сравнение с Вероникой Хаммер.
Если бы не Андреас фон Прегола, молотобоец Пауль плохо бы кончил дни своей жизни. Скорее всего, он взобрался бы на высокую стену строящейся Дом-кирхи[124] и с наслаждением упал с нее вниз головой, чтобы эта пылающая голова вошла в его грудную клетку и ударилась о сердце, переполненное тоской и болью неразделенной любви.
Но теперь все было по-другому. Благородный рыцарь Андреас уговорил отца Вероники не выдавать замуж свою дочь до тех пор, покуда кузнец Пауль Шредер не вернется в Ригу.
— Я привезу тебе, моя возлюбленная, все золотые и алмазные перстни, которые носят русские княгини, и украшу ими твои пальчики! — пообещал он Веронике на прощание.
— Смотри же, Пауль, никто не тянул тебя за язык, — усмехалась избалованная девушка, которая на самом-то деле была отнюдь не так хороша, как казалось влюбленному кузнецу, можно было отыскать сотню рижанок гораздо более красивых. — Если ты украсишь мои руки алмазами так, что не будет видно пальцев, я, быть может, соглашусь пойти за тебя замуж. Но только чтоб эти перстни и впрямь были из тех, которые носят русские княгини.
И вот теперь он шел по льду озера Пейпус, неся на плече свой тяжеленный моргенштерн по прозвищу Шрекнис, а впереди уже вовсю молотилось, как в его рижской кузнице, только еще страшнее и громче. Слышались крики, рев, лязг оружия и — удары, удары, удары… И в мечтах своих он уже видел, как возвращается в Ригу и как глашатаи кричат о нем: «Вот идет славный Пауль Шредер! Молотобоец, сразивший тысячу русичей! Это его моргенштерн залил русской кровью весь лед озера Пейпус! Это ему русские княгини отдали все свои золотые и алмазные перстни!..»
Оглядываясь, Пауль видел Андреаса фон Преголу и его брата Михаэля, одетых в латы, выкованные в его кузнице. Они ехали на лошадях не в рыле, а в левом плече свиньи. А Пауль шел пешком почти в середине рыла и видел вокруг себя только тех, кто сидел верхом, да самых ближних пехотинцев — Маркуса Трейля, тоже рижанина, Адольфа Брауна, из рижских предместий, троих эстов, постоянно распевавших свое дурацкое «пис-пилли», которое, должно быть, взбадривало их, но сильно раздражало Пауля. А ему уже не терпелось поскорее приступить к молотиловке, потому что надоело держать Шрекниса на плече, хотелось дать ему кровавой пищи.
Грохот впереди всё усиливался, а Пауль до сих пор оставался не в битве.
— Эх! — волновался Маркус Трейль. — Вот-вот и до нас дойдет!
— Хорошо бы, — вздыхал Пауль. — А то братья Хейде со своими людьми окончат сами все дело, а нам никакой славы не достанется.
— Да уж, конечно, кончат! — возмущался Маркус.
— Они могут, — простодушно возражал Пауль. — Уж больно сильно свирепы на русских за то, что те вы гнали их из Плескау.
— Не бойся, кузнец, хватит и твоей дубине работёнки, — смеялся Адольф Браун.
— Скорей бы. — В нетерпении Шредер поднимал очи к небу и видел там сердитые русские облака, серо бегущие по суровому низкому небу, будто и в них скрывались вражьи полки, готовые вот-вот ринуться на немцев сверху. И Паулю хотелось подпрыгнуть и садануть по этому небу своим тяжелым моргенштерном, раскроить небесные доспехи, чтоб оттуда брызнула кровь и посыпались золотые и алмазные перстни. Темно-красное знамя Рогира фон Стенде время от времени плескалось над лицом оружейника из Риги, но потом снова отодвигалось в сторону, оставляя пространство для серого неба, лишь слегка озаренного какими-то далекими солнечными лучами, не способными пробиться к людям.
Все ближе и ближе становились удары, лязг, треск и стоны, все нестерпимее хотелось поскорее дать первому русичу первый крепкий удар. Пусть они придут в восторг от того, как он умеет ударить сверху, а потом резко ткнуть острием моргенштерна рывком вперед, убивая еще одного.
Несколько раз в жизни ему доводилось ходить на войну, но это были карательные походы против бунтующих латгалов и ливов. Первые восставали против тевтонцев, вторые — против засилия латгалов на исконных ливонских землях. И тех и других не составляло особого труда привести в чувство. Но в такое большое сражение молотобоец Пауль шел впервые. Он прислушался к своему сердцу и вдруг понял, что оно колотится от волнения. Это его испугало — он не должен был пребывать в смятении. Чтобы успокоиться, Шредер стал в уме подсчитывать, кто еще ему остался в Риге должен за работу, вспоминая, в какие сроки должники обязаны были вернуть деньги, и получалось, что до конца года Паулю обеспечено безбедное существование. А тем более, если нынешний поход окажется успешным.
В таких приятных мыслях он продолжал двигаться все ближе и ближе к грохоту и треску. И прежде чем молотобоец Шредер вступил в битву, он успел еще раз взглянуть на русское небо и увидеть тяжелые серые облака, сквозь которые пыталось пробиться весеннее солнце. Рыжий эстонец Кало взялся размахивать своей булавою и едва не попал набалдашником по голове Пауля.
— Ну ты, рыбье охвостье! — толкнул его в свою очередь Пауль, и в следующий миг пред ним распахнулось пространство боя — Кало рухнул ему под ноги с расплющенным черепом, успев обрызгать своей рыжей кровью открытую шею Пауля. Тотчас разъяренные оскаленные морды русичей вспыхнули перед рижским оружейником, и он — наконец-то! — взмахнул своим грозным Шрекнисом, да так, что в грудной клетке у него хрустнуло. Он обрушил первый удар на круглый русский щит с изображением летящего орла, и щит треснул, но не рассыпался. Далее Шредер подставил свой щит и отразил им два не очень сильных дубинных удара, вновь размахнулся моргенштерном и ударил куда-то в человеческую гущу, в сверкание кольчужных колец, в бородатые кудри… Удар его пролетел сквозь воздух, не наткнувшись на человечью плоть, увлекая Пауля немного вперед, делая его на миг беззащитным. Короткий и легкий миг, но его хватило, чтобы чье-то тяжелое кропило хрястнуло рижского оружейника по загривку, припечатало его новым ударом ко льду. Еще не понимая, что произошло, Пауль распластался грудью на холодном льду Пейпуса, с недоумением глядя на льющуюся откуда-то густую кровь, пятно которой быстро увеличивалось в размерах — алое на белом. Он глотнул воздуха и захрипел, потому что воздуха не было. Глаза его выпучились от грянувшей боли в спине и затылке, сознание поплыло, взбалтывая вокруг себя густую пену, и в той пене сверкнул насмешливый и не любящий взгляд Вероники. «Ты еще полюбишь меня!» — хотел было крикнуть ей Пауль Шредер, но жизнь вместе с невыплаченными долгами заказчиков, вместе с недоставшимися ему перстнями русских княгинь и вместе с этими тяжелыми серыми облаками неумолимо посыпалась из его убитого тела.
