Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
«Мне тоже надо было участвовать в видении. Я должен был следить за тобой и помогать тебе».
«Ну и… Ну и…» – Во мне так много роилось вопросов, что я не знал, с какого из них начать.
Рыбак вдруг весело рассмеялся и, продолжая глядеть на озеро, заговорил ласково и шутливо:
«Не о том спрашиваешь, Луций. Ты вел себя, как заправский охотник (см. 13.X.2). Ты прыгнул на стол, потому что именно там для тебя возникло место силы. Ты сам его отыскал. Без моей помощи. И принял позу воина, которой никто тебя не учил. Представляю, как растерялась и напугалась Морриган, когда увидела твое неожиданное могущество!.. Я сам испугался, что ты на куски разнесешь мою хижину!.. Ты был яростен и безумен, как древний герой на галльской монете… Вот о чем надо спрашивать».
«А о чем спрашивать не надо?» – спросил я, пристально глядя на моего наставника.
Он продолжал смотреть на озеро. Он так же ласково и как бы шутливо ответил:
«Не надо рыться в прошлом. Листья высохли и уплыли. Ты больше не заикаешься. Твоя мать ни в чем не виновата. Но женщина она не простая. Очень сильная. И силой своей иногда не владеет».
«Ты мысли мои читаешь?» – спросил я.
Тут Рыбак повернулся ко мне и долгим зеленым взглядом ответил на мой пристальный взгляд.
«Зачем мне читать твои мысли? У меня достаточно своих собственных. – Так он сказал и спросил: – Знаешь, о чем я теперь думаю?»
«Конечно, не знаю».
«Я думаю: он уже стал охотником за силой, хотя считал, что я лечу его от заикания», – сказал Рыбак.
IX. На этом собственно перепросмотр закончился. Но мы не ушли из застолья на берегу озера. Потому что, вроде бы ни с того ни с сего, мой вожатый-нервий принялся рассказывать о себе. И весьма долго повествовал.
Я узнал, что он происходит из очень древнего и очень знатного нервийского, а точнее менапийского рода, в котором когда-то были цари.
Я узнал, что возрасте пятнадцати лет родители отдали его в лесную школу, или в школу друидов. Школа эта находилась на границе менапийских и тунгрийских земель, на берегу Моза, далеко от хуторов и деревень. В школе ему присвоили имя Гвидген, что означает «сын леса», и заставили забыть то имя, которое было ему дано при рождении.
На берегу Моза Гвидген учился целых десять лет, а чему учился, мой собеседник не пожелал разъяснить.
Когда же ему исполнилось двадцать пять лет, Гвидгена из Галлии отправили учиться в Британию и там присвоили имя Гвернген, что означает «сын ольхи».
В Британии еще десять лет постигал он науку друидов: сначала осваивал знание ольхи, потом – знание ореха, а последние три года – знание дуба, под руководством скифского наставника. На мой вопрос о том, каким образом в далекой Британии мог оказаться скиф, Рыбак мне ответил, что, во-первых, всё друс вид, или «знание дуба», когда-то пришло в Галлию из Скифии, а во-вторых, его учитель-курой в одной из прошлых своих жизней был скифским царем, но, «явившись в Британии», принял облик бриганта и поселился в районе Эбурака.
Я узнал, что, завершив свое двадцатилетнее обучение, Гвернген снова вернулся в Галлию. И там на Карнутском священном соборе получил звание странствующего гатуатера. Странствующий гатуатер – это особый друид, который, обладая знанием дуба, не учит ему в лесных школах, а «по знаку Орла и по распоряжению верховного друида» странствует по белу свету под видом ремесленника, или врача, или толкователя законов. И вот, мой учитель сначала плотничал в стране нервиев; затем поселился в Дурокорторе и стал там кузнецом; потом перебрался в Августодун и был назначен главным толкователем законов среди эдуев; потом в качестве врача был отослан к раурикам. А два года назад – направлен рыбаком на Леманское озеро, к гельветам.
Когда же я полюбопытствовал: по возрасту или за какую-нибудь оплошность произошли понижения в его карьере: из судей – во врачи, а из врача – в деревенского рыболова, – мой собеседник усмехнулся и ответил:
«Не понижение, а повышение. Рыбак – это высшая ступень среди гатуатеров. Ведь рыбу ловит лебедь, которого прислал Орел. Я же, когда бываю на озере, черпаю от воды знание. Знание я превращаю в силу и раздаю людям, если они обращаются ко мне за помощью… Иногда я ловлю людей. Вот тебя, например, я, кажется, тоже поймал…»
Тут Рыбак стал перечислять мои способности и предложил мне стать его учеником.
«Я многое тебе смогу дать, – увлеченно говорил он. – Я научу тебя останавливать время. Ты сможешь вступать в гатуат без всяких мананнанов. Ты станешь неуязвимым для краннона, и больше никто не сможет тебя обидеть или унизить. Со временем ты сам сможешь стать воином знания и, может быть, даже гатуатером. Я подарю тебе целый мир. А отберу только одно-единственное».
Я молчал.
«Почему ты не спрашиваешь, что именно я отберу у тебя?» – спросил Рыбак.
«Я пытаюсь догадаться», – ответил я.
«Ну-ка, ну-ка!.. Что первым приходит в голову?»
«Похоже, ты сделаешь меня одиноким в этом, нашем мире, который ты называешь кранноном. Таким же одиноким, как ты сам».
Теперь Рыбак замолчал и некоторое время восхищенно смотрел на меня.
Потом сказал:
«Иди домой, маленький охотник. Там тебя ждет подарок, который я тебе приготовил».
X. Дома я не застал Лусены. Диад, который поджидал меня на улице, шепотом сообщил мне, что в мое отсутствие пришли два раба, забрали Лусену, уложили на телегу наши пожитки и ушли-уехали по Портовому спуску в город. А мне велели, не заходя в дом Коризия, идти к Северным воротам, в дом Гая Рута Кулана.
Я побежал по указанному адресу. И там всё объяснилось.
Гай Рут Кулан, богатый гельвет, который двадцать лет назад получил свою первую магистратуру в Новиодуне, пятнадцать лет назад приобрел римское гражданство и десять лет назад был избран одним из городских дуумвиров, этот «косматый» гельвет-римлянин, декурион, владелец большого городского дома и двух пригородных усадеб, пригласил Лусену на должность экономки в своем хозяйстве. Ей было положено весьма приличное жалованье и бесплатное питание для нее и для ее сына-пасынка. Этот пасынок, то есть я, тоже мог подрабатывать на конюшне за отдельную плату или учиться в школе грамматика за счет Гая Рута Кулана.
Предложение Лусене было сделано столь неожиданно и стремительно, что она не успела предупредить меня о нашем переселении. Ибо накануне, когда Рыбак с глазу на глаз разговаривал с Лусеной, он лишь намекнул, что постарается найти ей «правильное место для жизни» – так он выразился. А сегодня утром, едва я ушел в деревню, вдруг явились с телегой два богато одетых раба и велели срочно переезжать, потому что господин их ждать не любит, и место для Лусены и для меня уже приготовлено.
Как скоро выяснилось, два года назад Рыбак вылечил жену Гая Кулана от серьезного заболевания. Год назад мой нервий-гельвет оградил самого хозяина от каких-то судебных неприятностей, о которых даже вспоминать не хотели.
Полагаю, уже этого было достаточно, чтобы к нам с Лусеной в доме Гая Рута Кулана относились с уважением и предупредительно. Но было еще третье обстоятельство: хозяин был человеком преклонного возраста, нежно любил свою молодую жену, и другие женщины как объекты вожделения и домогательства для него просто не существовали.
XI. На следующий день после нашего переселения я побежал в деревню и объявил Рыбаку:
«Я согласен. Согласен стать твоим учеником. Я так тебе благодарен за… за твое великодушие… Я на всё согласен!»
Я думал, Рыбак приветливо отнесется к моему изъявлению чувств.
Но он, укоризненно покачав головой и даже не глянув в мою сторону, сурово ответил:
«На всё никогда не смей соглашаться».
И пошел в деревню, пробурчав себе под нос:
«Приходи через девять дней. Через девять дней продолжим».
В указанный срок Рыбак, как ты догадываешься, исчез из деревни.
Он объявился лишь в конце сентября, встретил меня приветливо и ласково, но сообщил:
«Прежде чем мы вступим в четвертую долину, надо предъявить тебя празднику. Праздник состоится, по-вашему, в ноябрьские календы. Приходи за четыре дня до этого».
«Опять целый месяц ждать?» – обиженно спросил я.
Рыбак с нежностью на меня глянул, осторожно погладил по плечу и ответил:
«Без праздника никак нельзя. Потерпи, маленький римлянин. Всё надо правильно делать».
XII. Праздник, о котором шла речь, назывался Самайн и был главным из четырех основных галльских праздников. Считалось, что в последний день октября заканчивается старый пастушеский год, а в первый день ноября начинается новый, и потому на стыке между этими двумя днями, на перекрестке двух годов люди должны умилостивлять благодетелей Иного Мира и отпугивать враждебные существа мира нашего.
Когда за четыре дня до ноябрьских календ я явился в деревню, Рыбак поставил передо мной конкретные задачи:
