Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
«Зачем ты в первое время – да и потом – часто говорил со мной по-гельветски, и так, что я ни слова не понимал?»
Рыбак усмехнулся и ответил:
«Я на нервийском наречии с тобой разговаривал. Я нервий, а не гельвет. Наше наречие сильно отличается от гельветского. Естественно, ты не мог меня понимать».
Сказав это, Рыбак заговорил на своем языке. Три или четыре звучные и торжественные фразы произнес. А после объяснил на латыни:
«Многие очень важные вещи на ваш дурацкий язык не переводятся. И мне приходилось говорить с тобой на языке силы и знания. Надо было, чтобы ты не понимал, а чувствовал. В первой долине надо было научить тебя чувствовать. Слова же очень часто мешают правильным чувствам… Теперь понятно?»
«Теперь понятно», – сказал я.
«А раз понятно теперь, почему ты уселся за стол и ничего не ешь?» – спросил нервий, которого я так долго считал гельветом.
Я взял огурец. Но Рыбак укоризненно покачал головой и пальцем указал на блюдо с вареной рыбой.
«А как ее есть?» – спросил я.
«Молчи и не задавай вопросов! – сердито сказал мой вожатый. – Я говорю, а ты слушаешь… И молча ешь рыбу. Вот так».
Рыбак сложил пальцы обеих рук и, словно двумя клювами, отщипнул от рыбы два кусочка: один – возле головы, другой – у хвоста. И сначала положил в рот кусок из правой руки, а потом – из левой.
Я постарался как можно точнее повторить маневр.
Рыбье мясо было розовым и удивительно вкусным.
Я подумал, что это, наверное, форель.
А мой наставник покачал головой и сказал:
«Нет, не форель. Но тоже из лососевых».
«Сначала, как ты помнишь, мы пошли к Белену, – сказал Рыбак, тщательно пережевав отправленную в рот пищу, и продолжал: – Помнишь, я отругал тебя за то, что ты раздавил жука? (см. 12.XI.2) Надо было объяснить тебе, что всё живое – такие же существа, как мы. И нельзя никого убивать без причины… Вот рыбу эту убили по причине нашего голода. Орел это разрешает. Но убивать без причины и тем более – по бесчувственности, небрежности, невнимательности…!»
Рыбак испуганно посмотрел на меня и тут же ласково улыбнулся:
«Того зеленого жука не ты убил. Я тебя обманул. Он уже три дня валялся на тропинке».
И снова в различных местах отщипнул от рыбы и сказал:
«В храме Белена я тоже тебя обманул (см. 12.XI.3). Ты думал, я молюсь о твоем исцелении. Но я читал Целителю древние стихи о том, как становятся охотниками… А ты на следующее утро пришел ко мне радостный (см. 12.XII.1). Я понял, это еще один знак. Я понял, что ты не только исцеления у меня ищешь».
Отправил в рот куски и жевал осторожно и сосредоточенно, словно в любое мгновение могла попасться острая косточка или камешек. А потом сбивчиво продолжал:
«Знаки, знаки… Многие из них я придумывал, чтобы усилить твое ожидание. Но настоящие знаки тоже были. Ветры, например… Надо было обострить твое внимание. Помнишь, я заставил тебя почувствовать дерево? Помнишь, я объяснил тебе, что среди камней тоже встречаются живые существа? (см. 12.XII.3)… К Леману, на берег озера, я тебя привел, чтобы показать, что храмы иногда бывают без храмов. И там тоже живут боги (см. 12.XII.4)… Когда ты сам вычислил имя Вауды, я понял, что ты не только внимателен, но и догадлив… В отличие от многих римлян, в тебе, Луций, почти нет чувства собственной важности. Помнишь, я стал передразнивать тебя, обзывал заикой? Но ты не протестовал, не обижался, не горевал. Поздравляю. Это – ценное качество, которое защищает человека от злобного и завистливого краннона».
«Ты опять хочешь спросить?» – вдруг спросил мой наставник.
Я не хотел спрашивать, потому что рот у меня был набит рыбой, и, хотя мясо было вовсе не костлявым, я тоже старался пережевывать осторожно.
«Жуй, жуй. Потом спросишь, – сказал Рыбак. – И овощи бери. Нельзя есть одну рыбу».
Я прожевал. Хотел откусить от репы. Но увидев, что мой собеседник внимательно на меня смотрит и словно ждет от меня вопроса, спросил первое, что пришло в голову:
«А от чего ты очищал меня на озере, когда долго лил на меня воду?»
«Глупый вопрос», – ответил Рыбак и поморщился.
«Почему глупый?» – спросил я.
«Еще более глупый вопрос, – сказал нервий и нахмурился. – Ты ведь чувствуешь, что если я начну объяснять, от чего я тогда тебя очищал, ты ни за что не поймешь».
«А какой вопрос я должен тебе задать, чтобы тебе понравилось?» – спросил я.
Рыбак вздохнул и велел:
«Ешь репу. Ты ведь хотел откусить от нее. Но потом передумал».
«Ты мысли мои читаешь? Как тебе это удается?» – спросил я.
«Кто из нас чьи мысли читает – трудно сказать», – ответил Рыбак и протянул мне репу.
Я стал жевать пареную репу, а вожатый мой продолжал:
«Когда мы потом пошли к Вауде, помнишь, вдруг радуга появилась, птицы запели и бабочки закружились? (см. 12.XIII.1) И я спросил тебя: что ты чувствуешь? Ты сказал, что тебе грустно и тоскливо и что ты придавлен к земле».
Я кивнул.
«Но чувствовал ты тогда совсем другое, – сказал Рыбак. – Тебе было легко и радостно. Так ведь?»
Я снова кивнул, пережевывая.
«Я тогда очень за тебя порадовался, – сказал нервий. – Ты ответил так, как должен ответить истинный охотник. Он должен грустить и тосковать от красоты краннона. Потому что это мимолетная красота. Настоящему охотнику одновременно радостно и грустно, легко и стесненно… В первой долине ты еще ничего не чувствовал, не слышал и не видел. Но ты стал учиться чувствовать меня, своего вожатого. И поэтому впервые дал правильный ответ».
Я прожевал кусок и хотел спросить.
Но Рыбак сердито воскликнул:
«Ты можешь помолчать или нет?!»
И тут же обиженно продолжал:
«Я думал, что у Вауды мне удастся овладеть тобой и проникнуть в твою суть (см. 12.XIII.2). Ведь я специально привел тебя в сумерки. Я порезал тебе руку ножом и пустил кровь. Обычные люди тут же пугаются и подчиняются силе воина. Но оказалось, что в тебе нет природного страха. Более того. Когда я начал строить коридор, ты оказал сопротивление. Я велел тебе не чувствовать боли, но ты упрямо твердил «больно мне, больно». Я говорил: «на меня смотри». А ты смотрел в сторону кладбища. Помнишь, противный упрямец?… Вместо того, чтобы подчиниться мне, вручить свои чувства, отдать душу и волю, ты сам решил строить коридор и притягивать туда кого ни попадя. Сначала привлек старуху. За ней – собаку… Не я, а ты меня напугал своим самоуправством! Ведь ты еще ничего не умел. И даже не подозревал о том, какой опасности себя подвергаешь! В сумерках. На кладбище. Кто же так делает, я не знаю?!»
Я не выдержал и сказал:
«Но там правда была старуха. И собаку я видел».
«Естественно, ты их увидел, если сам туда затащил… Ведь сначала на кладбище не было старухи? Разве не так?»
Я кивнул и откусил от огурца.
«Ты ее придумал?»
Я снова кивнул и зачем-то откусил еще и от свеклы.
«А когда к Морриган прибавил еще красноухую собаку, тогда они взяли и действительно явились на кладбище».
Я хотел возразить, что собаки я не видел и, стало быть, утверждать, что она красноухая…
Но, во-первых, рот у меня был занят едой. Во-вторых, Рыбак почти тут же объявил мне:
«И сон ты придумал – тот самый, из-за которого якобы не мог прийти ко мне!» (см. 12.XIV)
Я старательно пережевывал, чтобы начать возражать. А нервий продолжал:
«Знаю, знаю. Сон я тебе подсказывал. А ты соглашался. Дескать, да, на озере, да, лебедь, туман, музыка, башни. Но потом я тебя спросил: «какие башни?» И не подсказывал, из чего они сделаны. А ты ответил: «они были прозрачные и светились изнутри»!.. Так мог ответить только человек, который уже бывал в гатуате. Или тот, которому начал подсказывать Орел».
Я, наконец, прожевал, но возражать передумал.
Рыбак взял один из кувшинов и в одну из чаш раздраженно выплеснул желтоватую пенистую жидкость.
«Это галльское пиво. Хочешь?» – спросил он.
Я покачал головой.
«Тогда пей из другого кувшина. Там ежевичный кисель».
Киселя мне тоже не хотелось, и я снова покачал головой.
А мой наставник отхлебнул из своей чаши и сурово произнес:
«В критических ситуациях ты вел себя как прирожденный охотник. Этого я не мог не признать».
VII. «Вторую долину мы не будем перепросматривать, – объявил Рыбак. – На дальнюю лесную поляну я тебя водил лишь для того, чтобы по дороге рассказать об аннуине, о Таранисе и Росмерте, о бессмертии, о блаженстве (см. 12.XV)… Эти сказки всегда рассказывают человеку перед тем, как представить его гатуату».
Нервий вновь приложился к глиняной чаше и продолжал:
«Я понял, что ты крепкий орешек, и что надо дожидаться настоящего тумана… Настоящие туманы приходят из кромешной ясности. У нас на озере в это время года такие ясные дни – большая редкость. Поэтому ждать пришлось долго» (см. 12.XVI.1)
Тут Рыбак выжидательно глянул на меня. Но я молчал. И тогда он спросил:
«Свекла тебе не понравилась? Ты только раз откусил…»
Вместо ответа я спросил:
«А та медовая конфетка, которую ты мне дал перед этим туманом, – что это было?» (см. 12.XVI.2)
