Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
Теория эта показалась мне какой-то уж чересчур жестокой, хотя, несомненно, известная бесчеловечная логика в ней была. Мне же, на время забыв о судьбе несчастной Тони, нужно было как-то выбраться самой: понятно, что спорить с Быченковой по вопросам теоретической педагогики было чистым самоубийством — она бы отыскала способ выдворить меня из гимназии, и на этом бы все и закончилось; мне же все-таки хотелось попробовать дослужить до момента, когда Стейси отправится сюда учиться. То, что ей достанется роль и судьба несчастной Тони, казалось мне почти невероятным, но, с другой стороны, кто-то же должен, как следовало из быченковской теории, попадать в эту статистическую погрешность и оказываться навечно в париях, чтобы подкреплять своей жертвенной ролью здоровую обстановку остального класса? Похожим образом, в общем-то, устроена и человеческая жизнь в целом: какие-нибудь несчастные клошары, выползающие поутру из-под моста Каррузель, вряд ли предназначены были судьбой для такого неопрятного существования. У Стейси было одно явное преимущество в моем лице — и я, само собой, намеревалась сделать все, что было в моих силах.
Быченкова продолжала говорить: явно наслаждаясь модуляциями собственного голоса (между прочим — довольно писклявого), она успела несколько раз обосновать с разных сторон свою теорию социального эгоизма, пока я в поисках вдохновения разглядывала картины и фотографии на стенах. Наиболее часто, естественно, попадалась там собственная физиономия владелицы кабинета: вот она кормит голубей на площади Святого Марка в Венеции, вот стоит с царственным видом в окружении других учительниц на каком-то гимназическом празднике. Прямо над ее головой, там, где в присутственных местах висел портрет царя, виднелось в золотой раме ее собственное изображение — она надменно куталась в какой-то горностаевый палантин, явно подражая позой и выражением лица героине классического портрета, но какой именно — я запамятовала. Ниже и слева, напротив окна, видна была фотография, на которой она совсем не с таким величественным видом позировала рядом с мужчиной, показавшимся мне странно знакомым. Здесь она выглядела молодой, счастливой, почти застенчивой, в отличие от своего тонкогубого спутника: тот, напряженно скосив глаза к углу, явно старался не смотреть в объектив.
— Шленский! — невольно воскликнула я, узнав его, и это словечко, как в «Синей птице», словно распахнуло запертую дверь. Она как-то вся сразу подобралась.
— Вы знаете Владимира Павловича?
Тут я сообразила, что случайно нащупала важную точку.
— Альцеста-то? Шленского? — произнесла я как можно небрежнее. — Ну конечно. Давеча еще в стуколку играли.
Дальнейшая наша беседа больше всего напоминала встречу двух котов, случайно столкнувшихся на нейтральной территории: как они, медленно обходя друг друга, пытаются улучить выгодный момент для начала драки, одновременно страшась поражения и наливаясь внутренним гневом, так и мы, ведя непринужденную, хотя и несколько отрывистую беседу, пытались обиняками кое-что друг у друга выведать. Быченкова явно хотела понять, что означает вдруг вскрывшееся мое знакомство со Шленским, а мне, в свою очередь, было любопытно, чем подкреплена его несомненная влиятельность. Обе мы, кажется, разошлись ни с чем: я сообщила ей, что квартирую у Рундальцовых (что она могла бы без труда выяснить и сама); она же выдавила, что чрезвычайно высоко ценит полемический дар Шленского и принадлежит к числу поклонников его публицистики. О том, зачем она меня, собственно, вызывала, было, кажется, забыто, но, вероятно, она перешепнула новости кое-кому из своих клевретов, так что с этого дня я была окружена в гимназии чем-то вроде невидимого круга, препятствующего тому, чтобы ко мне приближались. А мне только это и было нужно.
Часть вторая
1
Четырнадцать лет спустя в «Русской библиотеке» в Праге, ожидая у кафедры заказанные мною книги, я от скуки разглядывала витрину с новыми поступлениями. Библиотека, как и музей, представляет собой род парадиза, только для экспонатов — под одним стеклом там могут мирно сосуществовать челюсть саблезубого тигра и наконечник копья, при помощи которого от него думал защититься наивный первобытный юноша. Так же было и здесь: среди толстеньких эмигрантских журналов и скромных сборничков стихов нахально пестрели обложками большевистские брошюры, выглядевшие тут словно распоясанные пьянчуги на балу у губернатора. Не очень понятно, зачем вообще библиотека тратилась на скверные совдеповские изделия, хотя многие еще жили с прекраснодушной надеждой, что большевики — дело временное и вскоре Россия, очнувшись, сбросит их владычество и вернется к прежнему существованию. Самое замечательное было то, что бóльшая часть эмигрантов, по крайней мере из той среды, с которой я была мало-мальски знакома, совершенно не ощущали своей личной ответственности за случившуюся катастрофу. Многолетние восторги по поводу цареубийц всех мастей, азартные перепрятывания революционных агиток, сборы «на революцию» и «на политических», стачки и забастовки — все это коллективное подгрызание дуба русского государства оставалось в их сознании как бы само по себе и никак не было связано с вдруг ниоткуда взявшимися Советами.
Среди этих книг, каким-то странным ветром занесенных в светлые залы недавно открывшейся библиотеки, мне бросилась в глаза знакомая фамилия: все прочие были украшены обычными советскими псевдонимами, больше похожими на каторжные клички — Бедный и Бездомный, Горький и Приблудный, — но одна, ничем внешне не отличающаяся, была написана Н. Б. Быченковой. Это надменное notabene, пришедшее из прошлой жизни, меня заинтриговало, тем более что название ее было — «Триумфальное шествие советской власти по Вологде». Мне сразу почудилось какое-то огромное чудовище, как у Уэллса, которое бредет по несчастной Вологодской земле, попирая своими огромными лапами все, до чего может дотянуться, — домики, людишек, телеграфные столбики: вряд ли, впрочем, авторша подразумевала что-то в этом роде. На обложке, в окружении непременных геральдических серпов с молотами, виднелись какие-то невразумительные избушки, без всяких признаков триумфа: впрочем, на крыше одной из них полоскался красный флаг. Рука у вологодского печатника дрогнула, так что красное полотнище парило чуть поодаль от своего контура.
Конечно, я эту книгу мгновенно заказала: девушка-библиотекарша, легким движением брови показавшая свое отношение к моему спонтанному любопытству, отомкнула витрину и мне ее подала. Что ж, за время, что мы не виделись, бывшая владычица гимназии сделала значительную карьеру. Представлялась она теперь не скромной учительницей, а заведующей агитационно-пропагандистским отделом Вологодского губкома: вероятно, скрывавшиеся внутри пышного титула губки призваны были
