Тулепберген Каипбергенов - Непонятные
Они проехали в молчании сотню шагов, другую…
— Давай, Мадреим, поговорим начистоту. Человеку, который держится прямо, нечего опасаться, что у него тень кривая… Не скрою от тебя: я, как и ты, сейчас мучился и колебался. Меня одолевали подлые мысли и зависть! Но я их уничтожил, подавил в себе, и мне сразу стало легче! Легко стало!.. И тебя, думаю, снедают сейчас мысли нечестные, грязные мысли! А ведь дело у нас с тобой общее, святое, чистое из чистых!..
Ты прав! — широко, искренне улыбнулся Мадреим. — Ты прав!
— Ну, а коли так, и мы теперь поняли друг друга, мы вроде как стали настоящими мужчинами, людьми достойными!.. Давай-ка думать о своем народе, о его пользе!.. Если мы станем причинять зло друг другу — оно обязательно обернется злом для народа. Я так считаю!
— Согласен! Но… но как ты догадался?
— А я узнал в тебе себя! Я когда-то много подлостей натворил, злость держал на Алакоза, но он простил и поверил мне!
— И ты теперь доволен своей судьбой, своим выбором?
— Доволен! И горд, что меня послали за счастливой долей для каракалпаков!
— И я тоже!
И опять их длинный-длинный путь не стал казаться им таким уж длинным; опять приободрились, воскресли духом Маулен и Мадреим, опять мечты и надежды вознесли их высоко-высоко… Даже их кони, почуяв, что хозяева их повеселели, точно поладили между собой и побежали, понеслись бодрее, быстрее, голова в голову, не обгоняя один другого, но и не отставая.
Позади осталось Аральское море. Всадники оказались на перекрестке дорог. Их путь пролегал теперь прямо на север. Внезапно разразился сильный ливень. Неизвестно откуда набежавшие тучи все прибывали и прибывали, все гуще и плотнее заволакивая небо. Чтобы не промокнуть, Маулен и Мадреим укрылись в степных турангилях — они чернели поблизости обширной мохнатой шапкой.
Небо разрывали всполохи молний, воздух сотрясали раскаты грома, дождь лил как из ведра… Летние дожди недолги; скоро гроза утихла, и только с листьев турангиля не торопясь, словно в задумчивости, падали капли воды. Путники выбрались из укрытия.
— Посмотри вон туда… Всадники! — испугался Мадреим.
Маулен сосчитал всадников — их было шесть. — Первым едет Касым, ворюга Касым! Они, по-моему, идут по нашим следам! Что будем делать?
— Кони у нас отдохнули, нас не догонят! — успокоил Мадреим себя и Маулена.
Тогда по коням!
И они поскакали прямо на север, настегивая коней. Кони взяли с ходу быстрый темп, они рвались, неслись вперед, словно дикие горные козлы. Когда преследователи заметили Маулена и Мадреима, те были уже далеко. Однако у Касыма и его головорезов кони были тоже ходкие, к тому же преследователи хорошо знали местность. Они бросились каракалпакам наперерез. Два всадника стали настигать их.
— Мадреим, — крикнул Маулен, не спуская глаз с всадников, — четверо остались далеко, отстали! Надо остановиться и избавиться от этих двух!
— Ладно! Подпустим их ближе, помотаем, авось они подустанут!
Между тем преследователи начали прилаживать веревки к шеям своих коней, а на другом конце мастерить петли: они готовили петли для Маулена и Мадреима. Однако каракалпаки поняли замысел своих врагов и, подав друг другу знаки, сжали в руках кинжалы… Расстояние все сокращалось и сокращалось. Один всадник метнул веревку в сторону Маулена. Маулен поймал ее, стал наматывать на руку. Когда между ним и его противником оставалось расстояние не больше чем длина вытянутого копья, Маулен сам стремительно набросил на него петлю. Тот в панике схватился руками за петлю и выронил при этом копье. Касым заметил это и помчался к нему на выручку. Маулен сделал резкий рывок-поворот. От толчка его преследователь свалился с коня на землю. Теперь Маулен выпустил веревку, и конь, увлекая, волоча за собой хозяина с петлей на шее, понесся в степь.
Касым и его люди начали обходить, окружать Маулена. Касым бросился коршуном на Маулена, сдавил ему руку с кинжалом. Однако Маулен тоже успел схватить Касыма за руку, в которой тот сжимал кинжал.
Сцепившись намертво, слетели оба с коней и покатились по земле.
— Мадреим! Беги! Беги! Заруби коня этого ворюги! Беги! — кричал из последних сил, надрывался Маулен. — Беги, слышишь, скорее!
— Да сохранит тебя бог, Маулен! Понял! Все сделаю! — отозвался Мадреим и заплакал. — Все-о-о-о! Сделаю-у-у-у! За нас обо-и-и-и-х!
Маулен, разжимая железные пальцы Касыма, которые впились ему в горло, шептал вслед исчезавшему из виду Мадреиму хрипло, теряя сознание:
— Не поминай лихом! О-о-о-о! Пусть тебе сопутствует русский ветер! Пусть тебе поможет бо-о-о…
20
Лето в низовьях Амударьи светлое и солнечное, однако раздоры, взаимные обиды, вражда между людьми способны превратить и лето в зиму. И тогда сами они не замечают ни жарких дней, ни яркого солнца, ни разноголосого пения птиц… Вся эта красота земная проходит мимо.
Измена Ерназара-младшего была подобна воде, вылитой в пламя судьбы народной, пламя народных надежд. Измена на время отодвинула, заставила забыть мелочные обиды, междоусобицы и вызвала у каракалпаков общую тревогу за их общую судьбу.
Со всех сторон степи стали стекаться люди на берег Казахдарьи, к крепости, чтобы укрыться в ней от врага. Ерназар и Зарлык собирали вокруг себя, объединяли преданных им биев и военачальников, день и ночь руководили строительными работами. Рядом с каракалпакскими соколами находились туркменские и казахские сарбазы. Возглавлял их Абдурахман. Все трудились без устали, забыв о сне и отдыхе.
В знойный полдень, когда люди расположились на обед, Алакозу доложили, что из Хивы прискакал Шонкы.
— Пусть разразит гром негодяя кенегеса! — завопил Шонкы прямо с порога. — Он мне говорит: «Ты сородич Алакоза и прибыл сюда как шпион и лазутчик!» По его приказу мне всыпали девять раз по девять плетей! Голым на всю ночь оставили, чтобы кровушки моей попили комары! Унижал меня… — Шонкы прослезился.
Алакоз сдвинул брови; его насупленный, угрюмый вид всполошил Шонкы.
— Послушай, что потом было! Я очернил тебя, Алакоз, специально чернил, чтобы вызвать доверие кенегеса и проникнуть в его замыслы!.. Он мне поверил и предложил служить ему. Ему и хивинскому хану. Потом отпустил.
Так, так! Ну, а как же самое главное?..
— Убить его я не смог! Он никогда не остается один, его все время окружают люди, много людей!.. — Шонкы шмыгнул носом. — Но о самом важном я пронюхал: через две недели, в понедельник, три тысячи нукеров выступят против нас… И еще одно: я встретил в Хиве Му-хамедкарима. Он тоже переметнулся на вражескую сторону… Объясняет это тем, что дед, мол, его принудил… и Каракум-ишан. Вот его проклятущего деда, старого хрыча, потерявшего разум, я уж точно прикончу!.. Сбить с толку такого джигита…
Приближение беды сплотило всех, кто строил укрепления, готовился дать отпор врагу, еще больше. В крепости на Казахдарье была оставлена сотня во главе с Зарлык-ханом. Все же остальные основные силы сосредоточились теперь в новой крепости, которая спешно возводилась на пути врага. Люди уже дали ей название: «Кыркала» — «Город в степи». Население близлежащих аулов работало здесь денно и нощно; теперь к ним на помощь прибыли воины.
Однажды в Кыркалу прилетел на взмыленном коне Шонкы и возвестил:
— Я убил этого занюханного суфия, деда Мухамед-карима!
Никто ему не ответил, и, озадаченный молчаливым осуждением, Шонкы поспешил скрыться подальше от глаз людских. Он нашел укромное местечко на небольшом холме. Здесь он почувствовал себя в безопасности… «Никогда не угодишь людям, никогда!.. Неужели они мне не верят, а? Ведь я открыл всем и каждому правду, чистую правду! Кенегесу я признался, что я лазутчик Алакоза. От Алакоза тоже не скрыл, что кенегес отпустил меня только при условии, что я перейду на его сторону… Верно и то, что скоро здесь объявятся хивинские нукеры — целых три тысячи!.. Что же остается мне?.. Взять сторону тех, кто победит? Это тоже правда! Но ее пока надо скрывать, скрывать от всех!»
— Эй, джигит, что это ты здесь прохлаждаешься, когда все надрываются на работе?
Шонкы увидел Гулзибу с большим медным кувшином на плече. Он как кошка спрыгнул с холма, взял у Гулзибы кувшин и прильнул ртом к его носику. Пил он жадно, долго.
— Спасибо, красавица! — пробормотал он и передал ей кувшин.
Не скрывая неприязни, Гулзиба сверкнула глазами и пошла своей дорогой. По нескольку раз на день она приносила джигитам холодную воду.
Когда она всех напоила, отыскала Ерназара и шепнула ему:
— Алакоз, не верь Шонкы! У него сорочий нрав, нельзя ему доверять!..
Ты напоила людей? — раздраженно перебил ее Ерназар.
— Собака, виляющая хвостом, опаснее пса, который лает… — не унималась Гулзиба.
