Арсен Титов - Одинокое мое счастье
В этой красоте я знал, что сейчас стрельба стихнет и четники попытаются подняться на галерею. Я вынул гранату, вставил запал. Они станут подниматься, а я их встречу гранатой — совсем как на Марфутке. Только там я их встретил гранатой артиллерийской, а здесь встречу ручной. Ну велика ли разница? Тем более. что Лева Пустотин во главе полувзвода дружинников и полувзвода казаков прилетит сюда. Пожилые дружинники на улицах Сарыкамыша дрались в штыки. Равно же они ударят здесь. Это будет подлинным произведением искусства.
Я показал Махаре, сколько все у нас хорошо, и показал гранату. Он понял и кивнул.
Стрельба точно по моему ожиданию стихла, и тотчас галерея дрогнула от взбегающих на нее четников.
— Ага! — сказал я вслух Махаре. — Они, оказывается, тоже не летним кованы! Они под прикрытием стрельбы подобрались к нам вплотную. Но мы и это знаем! — последние слова, конечно, относились к ночному бою на посту урядника Тетерева. — Знаем мы и это! — сказал я, вполовину тулова высунулся из-за косяка и левой рукой плавно, будто мяч в лунку, бросил навстречу взбегающим гранату.
Не знаю, как Махара, а я от вломившегося в уши тугого удара пришел в восторг. Одновременно с ним я не столько услышал, сколько ощутил по дрожи дома, что галерея обвалилась. Протяжный и разноголосый вой заполнил двор — выли раненые, и выли, надо полагать, уцелевшие их товарищи. Тугой удар оглушил всех. Его никто не ждал, и, может быть, все приняли его за разрыв артиллерийской гранаты. То есть я получал хотя и мнимое, но преимущество быть вооруженным артиллерией. И этим следовало воспользоваться. Я пожалел, что не взял ручных гранат две, а то и три. Успех был бы невообразимым. Против столь точно бьющей артиллерии, то есть, в нашем случае, против представления о столь точно бьющей артиллерии, не устоял бы никто. Мы смяли бы противника еще до прихода Левы Пустотина. Вернее, он смял бы сам себя.
Успехом следовало воспользоваться и самим атаковать четников. Однако тугой удар оглушил и Махару. Он, словно птица в темноте, присмирел и слепо пытался понять, что с ним.
— Махмудка-оглу будет нами недоволен! — сказал я ему, думая, что он встряхнется, хотя знал, что не встряхнется. Я знал это по первому моему, еще училищному, выстрелу орудия. Равно же глухими и ослепшими птицами торчали мы после него и ничего не понимали. А юнкер Денисов получил настоящую контузию. Как он рассказывал, ему страсть захотелось увидеть сам момент выхода гранаты из ствола, ну хотя бы длину пламени при этом, и он неожиданно вышел к стволу. После такого любопытства он даже лежал в лазарете.
То есть атака отменялась. Оставалось ждать подхода Левы Пустотина. Кое-как я втолковал Махаре забаррикадировать дверь на женскую половину. Для этого сгодились широкие тахты, по обычаю расставленные вдоль стен. На всякий случай одну такую мы перевернули набок перед своей дверью.
За работой Махара пришел в себя — чисто по дарвинскому учению, трактующему, что созидательные усилия выделили человека из всего остального мира. Я не удержался сказать свою шутку Махаре. Он согласно улыбнулся.
— Сейчас наши поспеют. И мы огнем со своей стороны очень поможем! — сказал я Махаре.
— Жутко воют, ваше высокоблагородие. Не по себе от их воя! — признался Махара.
Мне же было хорошо. Мне было даже превосходно. Мне было так, будто я только сейчас жил полной, насыщенной, настоящей жизнью — до сего момента жил плохо, а с сего момента стал жить хорошо. Я думал только о том, как действительней (то есть, по-другому, действенней — я уже говорил о специфике военных терминов) использовать наше положение на общую пользу боя. Все, не относящееся к бою, от меня ушло. Наверно, ушла даже “она”, моя юная любимая. Я был сейчас в одиночестве. У меня не было ни прошлого, ни будущего. Ничего того, что было со мной до боя, у меня не было. Мне было легко и свободно. Мне было хорошо. Или подействовала хина, или дал силы бой, но я чувствовал себя здоровым, сильным, все знающим о бое, о том, как он развернется.
Я был полностью схвачен этой жизнью. Смерть в ней была совершенно естественной, даже неизбежной или, того более, — необходимой. Я ощущал ее движение рядом со мной. Она опять, как на Марфутке, меня от чего-то освобождала, придавала мне силу. Избавленный от всего прошлого, я не помнил рассказа казака Уди о том, как Саша вел себя в бою, как вставал в седле и руководил огнем спешенных своих людей.
Я этого не помнил. Но нечто подобное витало во мне. Схваченный этим, я в какой-то миг понял, что Лева Пустотин прийти не сможет. Это произошло само собой. Я вдруг увидел въяве — он не может идти. Но я не увидел, почему.
А вышло именно так. Через минуту после того, как я увидел, пока я думал, поделиться ли с этим видением с Махарой, в нашей стороне открылась сильная стрельба — сначала первые одинокие выстрел-другой и потом сплошной гул падающих с высоты огромных досок. Четники нас опередили. Теперь нам следовало прорываться на помощь своим.
Мы переждали новый и какой-то вдохновенный — видимо, от услышанной стрельбы в нашей стороне — огневой налет и прямо через перила прыгнули во двор, вскочили и с беспрерывной стрельбой во все стороны кинулись к хозяйственным постройкам в надежде скрыться за ними. Перед нами выросли несколько четников с длинными кольями наперевес. Я выстрелил. Но боек клацнул впустую. Я сунул револьвер за ремень и выхватил шашку.
— Вот так! — крикнул я Махаре, целя ткнуть шашкой четника в центре.
Предстояло только увернуться от его кола. И я бы сделал это. Я не был графом Келлером, слывшим первой шашкой России. Но встать с шашкой против винтовки с примкнутым штыком я с самого училища не считал за труд. Я резко качнулся влево, потом вправо, винтом потек мимо промахнувшегося кола. Но мне сзади ударили по ногам. Я споткнулся. Тотчас ударили мне в бок, в спину, заплели ноги, свалили и приткнули, как жужелицу, к земле. Один наступил мне на лицо, а другой с ходу несколько раз ударил колом в правое плечо — видимо, с целью выбить сустав.
— Вот он какой, бой! — прошло судорогой по мне, и следом ничего не стало.
Я задохнулся не от онуча четника. Я задохнулся позором быть русским офицером и быть, как жужелица, приткнутым к земле.
8
Приткнутым к земле я был недолго. Я очнулся и услышал, как с некоей гортанной руганью скручивают и Махару. В нашей стороне доски продолжали обильно валиться с неба. Дело у Левы Пустотина было жарким. Наверно, от боя он был весел и страстно прилагал силы смять четников, чтобы прийти нам на помощь.
Нас же скрутили, обмотали головы тряпьем и с прежней гортанной руганью потащили. По тому, как грохот досок стал смещаться, я вычислил, что нас потащили в квартал Иззет-аги.
Страх за него заставил меня безотчетно дернуться. Четники сбились с ноги, едва не упали. Они бросили меня наземь, сдернули с головы у меня тряпье. Я увидел перед собой какие-то даже в темноте различимые желтые злобные глаза и почувствовал на кадыке острие кинжала. Глаза обдали меня зловонием тяжелого дыхания и что-то прохрипели — явно этакое: еще раз дернешься, зарежем! Но я понял — коли тащат скрученного, значит, не зарежут, пока не притащат.
— Изволь дышать в сторону! — рявкнул я глазам.
Меня в злобе несколько раз ткнули стволами винтовок, снова замотали голову тряпьем и потащили дальше. Но я стал задыхаться и снова дернулся. Меня молча ударили по голове. При мысли, что следующим ударом мне ее проломят, я присмирел. “Как только развяжут, вцеплюсь в глотку первому же!” — решил я.
Стрельба у Левы Пустотина вдруг прекратилась. “В штыки?” — подумал я про Леву. Четники остановились и все враз закричали. Я догадался — они встревожились, не смяты ли их товарищи. “Не нравится в штыки! Никто не любит русского штыка!” — с издевкой и торжеством отметил я.
Нас действительно притащили в квартал и — более того — во двор Иззет-аги, притащили, бросили под чьи-то многочисленные ноги. Следом невдалеке положили еще кого-то. Плоский тупой удар головой о мощеный двор подсказал — принесли убитых четников и кого-то положили неосторожно. Все враз стихли. В предугадывании побоев я сжался. Кто-то зло крикнул, наверно, о том, что убитые — это наше с Махарой дело. Нас принялись топтать. У меня хрустнул нос, кровь хлынула мне в глотку. Я стал захлебываться и наверняка бы захлебнулся, но кто-то властно крикнул и растолкал толпу. Я кое-как смог повернуться на бок и в судороге закашлялся. Тряпье вокруг головы не давало выплюнуть кровь. Его сдернули. Я из последних сил перхнул горлом, с тяжелым стоном кое-как хватил воздуха, открыл глаза.
Еще не рассвело, но двор был освещен факелами. Меня посадили, развязали. Кровь обильно хлынула в горло, и мне пришлось с силой харкать ее перед собой. Я хотел прикоснуться к сломанному носу, а правая рука, выбитая в плече, меня не послушалась. Я позвал Махару.
