Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь
Все восставало при этой мысли, она начинала метаться, не находя места, вновь и вновь возвращаясь к тому, что они все-таки немало сделали со своим сыном за эти четырнадцать лет. Она ему мать и должна сделать все от нее зависящее, чтобы попытаться спасти его. Хотя бы потому, что не стоит терять Польшу. Хотя бы потому, чтобы о ней не говорили потом, что она сидела, сложа руки и спокойно ждала неизбежного конца… Как с Франциском.
Материнские ли то были порывы и стремления?
Либо они рождались в голове только у правительницы государства, но не матери?
Кто знает? Пусть каждый решает сам.
Поздним вечером следующего дня Екатерина Медичи вышла из Лувра, села в портшез и приказала нести себя по улице Сен-Жермен Л'Оссеруа до башен Шатле. На улице Фонтене носилки остановились. Королева вышла из них, постучала условным знаком в двери дома, выходящего фасадом на мост Менял, и тотчас была впущена.
Руджиери ждал, это было видно по тому, что он нисколько не удивился ее приходу.
Они прошли на третий этаж в лабораторию, где все было обставлено так же, как и в башне, с той лишь разницей, что здесь не было подзорной трубы для наблюдения за небесными светилами. Зато всяческих колб, склянок, пробирок, баночек, трубочек, шлангов, жаровен, пузырьков, бутылок, мазей, порошков и прочего атрибута настоящего алхимика имелось столько, сколько не было, у докторов и магистров физико-химических наук любого из университетов Европы.
Екатерина не рассматривала все это, как сделал бы любой впервые пришедший сюда, она столько раз уже была здесь, что не хуже Руджиери знала назначение каждого порошка и мази и место, где лежит то, что ей требовалось. Поэтому она сразу же подошла к четырехполочной этажерке, закрытой шторкой, и остановилась возле нее.
— Готово ли то, о чем я просила тебя, Козимо? — спросила она.
— Да, мадам.
Астролог отодвинул пальцем шторку и достал с верхней полки восковую человеческую фигурку, точь-в-точь такого же размера, какую он делал для Ла Моля.
— Это мужчина. На нем одежда знатного дворянина, — произнес Руджиери, протягивая свое творение королеве. — Все так, как вы просили, мадам.
Екатерина взяла восковое изваяние и впилась в него жадным взглядом. Придирчиво рассматривая каждую деталь и, главное, черты лица, она злорадно улыбалась и, держа фигурку обеими ладонями со спины, а большими пальцами надавливая на ее грудь, все никак не могла наглядеться на изображение того, за чьей жизнью она сюда пришла.
— Его имя я написал у него на груди, — произнес Руджиери.
— И его титул?
— И титул тоже.
— Все так… все так… — шептала Екатерина, словно одержимая. — Он, действительно, очень похож. Кажется, будто сам и есть. Ты не только знаток в алхимии, Козимо, ты еще и великий художник, если вспомнить, какую точную копию Конде ты сделал тогда, пять лет назад.
— Мадам, — скромно ответил маг, — я научился этому у вас на службе, и своему искусству всецело обязан вам.
— Искусством, Руджиери, ты все еще путаешь падежи. Но начнем. Не время тянуть. Эта фигурка жжет пальцы, а ее взгляд готов испепелить меня. Давай скорее иголки, Козимо, или булавки, как ты их называешь.
— Вот они. Но сначала надо прочесть заклинание для духов тьмы, которые утащат его душу в ад.
— Так читай же скорее!
И она протянула ему изваяние.
Пока астролог читал кабалистические заклинания о ниспослании смерти тому, чей образ он вылепил из воска, Екатерина не отрывала пристального взгляда от фигурки, и в какой-то момент ей даже показалось, что она вздрогнула в руках колдуна и в ее глазах показались слезы. Сочтя это за хорошее предзнаменование, она взяла статуэтку из рук Руджиери и вдавила иголки в те места, куда они были воткнуты астрологом, говоря при этом:
— Да погасит так Господь жизнь графа Габриэля де Монтгомери, убившего моего мужа пятнадцать лет назад. Да воздастся ему по заслугам местью от любящей жены и матери сыновей Генриха II. Да сгинет навеки проклятый еретик из сердца и мыслей моих и да возрадуются при этом демоны в аду, а также душа моя и сердце мое. Аминь!
— Аминь! — повторил за ней астролог и описал в воздухе крестное знамение.
— Теперь я спокойна, — произнесла Екатерина и откинулась на спинку стула, протягивая фигурку Руджиери.
Тот взял ее я убрал, но уже на самую нижнюю полку.
— Почти все иголки ты воткнул в шею, — следя взглядом за магом, садящимся на стул напротив, сказала королева-мать. — Ты сделал это с умыслом?
Руджиери криво усмехнулся:
— Удар топором по шее всегда надежнее удара шпаги в грудь или пули из аркебузы.
Она молчала, одну руку положив на стол, другую — на колени. Не сводя глаз, глядела в лицо астролога.
— Удар топором?..
И задумалась, переведя взгляд в окно. Левее моста Менял увидела высокий шпиль Ратуши. Прямо перед нею Гревская площадь. Ее губы внезапно исказила злорадная улыбка, а глаза заблестели недобрым огоньком. Теперь она знает, что делать. Ей надо только приказать, чтобы его живым доставили в Париж. И от предвкушения будущего торжества над давним врагом, который столько раз ускользал от нее, она сухо и отрывисто засмеялась.
Руджиери не удивлялся. Он давно уже привык к любым неожиданностям в поведении этой женщины.
— А ведь ты прав, — внезапно произнесла Екатерина, не отрывая задумчивого взгляда от шпиля Ратуш — И я сделаю только так, и не иначе.
Внезапно она повернулась к астрологу:
— Я не заметила на твоих средних полках ни одной фигурки. Значит ли это, что влюбленные перестали обращаться к тебе за помощью, Козимо?
Она имела в виду вторую и третью полки этажерки. На первой стояли обычно восковые статуэтки мужчин и женщин, выполненные по заказу влюбленных, на второй — те же самые, но уже с булавками в сердце. Не все забирали заказы с собой, иные оставляли здесь, полагая, что вернее всего будет оставить их там, где произошла ворожба.
— Последнюю забрали совсем недавно, вчера вечером, — ответил Руджиери, — за ней приходил знатный дворянин.
— Ну, а где же изображение короля Наваррского, что ты сделал для мадам де Сов? — спросила Екатерина, делая вид, что пропустила мимо ушей слова астролога.
— Она забрала его с собой, — улыбнулся итальянец, — и теперь, насколько мне известно, наваррец так присох к своей пассии, что не может думать ни о ком, кроме нее.
— Это отвлекает его от пагубных замыслов о побеге от любимой тещи, — сухо рассмеялась Екатерина. — Он и совсем выбросил бы их из головы, если бы не мой взбалмошный сын с его навязчивыми идеями.
— Хочет быть великим полководцем?
— Хочет быть королем.
— Все хотят.
— Но не все могут… Приходил ли к тебе кто-нибудь еще за помощью?
— Мадемуазель де Сюржер. С неделю назад.
— Пробовала снова влюбить в себя Лесдигьера?
— И даже забрала его фигурку с собой, но, насколько мне известно, ее попытки безрезультатны.
— Этот орешек крепкий, не то, что его друг. Но этот важнее. Знаю, что у них уже есть пассии, обе протестантки, и угадываю в этом руку Монморанси. Хитер, шельма. Но когда-нибудь я доберусь и до него, быть может, даже еще скорее, чем он сам догадывается… А что это за кавалер приходил к тебе вечером, Козимо? Кто из наших дам так пленил его сердце?
— Тот, что был вчера? Ах, мадам, вы ведь знаете, я не должен посвящать посторонних в чужие тайны… — попытался уклониться от ответа астролог.
— Ну, ну, Козимо, не строй из себя духовного отца. Мне ты можешь говорить все без утайки, ведь мы с тобой давние друзья, к тому же я королева Франции и твоя госпожа, которая, кстати, тебе хорошо платит. Или ты решил, что деньги тебе уже не нужны? Коли так, Козимо, то я стану прибегать к услугам другого астролога, хотя бы того же Грантри, а тебя мне придется… отправить обратно в Италию, ибо ты мне станешь не нужен.
Руджиери поперхнулся. Флорентийка умела брать свое, он знал это, и бессмысленно было не подчиняться ее желаниям. В лучшем случае он оказался бы в опале и вдали от Парижа, в худшем… Он прекрасно знал, на что способна эта властная женщина по отношению к человеку, который посвящен почти во все ее тайны, но неожиданно выказал акт неповиновения.
— Итак, кто же этот дворянин? — обычным будничным голосом, будто бы ничего не произошло и никакая гроза только что вовсе и не собиралась над головой Руджиери, спросила Екатерина, пристально глядя в глаза астролога.
— Этот человек состоит в свите герцога Алансонского, вашего сына. Его зовут де Ла Моль.
И он бросил быстрый взгляд на королеву-мать, рассчитывая увидеть на ее лице живейший интерес, ибо ни для кого, а тем более для нее, не была тайной любовная связь Ла Моля с Марго. Но он ошибся и вместо этого увидел перед собой мертвое лицо истукана, высеченное из камня. Он думал вызвать взрыв негодования, но увидел только безмолвную фигуру пожилой женщины, с мелко подрагивающими пальцами рук, неподвижно сидящей перед ним. Совершенное хладнокровие и абсолютное спокойствие — вот что всегда было присуще королеве в самых трагических ситуациях, и что всегда приводило в изумление, трепет и страх тех, кому приходилось с ней общаться, будь то друзья либо враги.
