Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь
Приходили как дамы, так и кавалеры, чтобы полюбопытствовать, исполнится ли чье-то заветное желание. Тот, кто хотел это знать, приносил с собой золотое кольцо. Астролог привязывал к нему черную нитку и левой рукой опускал кольцо в стакан с водой, потом смотрел, какой стенки стакана это кольцо коснется; если правой — значит, желание исполнится, если левой — то нет. Но иногда кольцо касалось либо ближней, либо дальней стенки. Тогда астролог немедленно возвращал кольцо владельцу и говорил ему, что над ним висит какое-то проклятие, либо дьявол глаз не сводит с него в данную минуту, а посему гадание в этот час невозможно. Он сумеет развеять сатанинское или людское наваждение через сутки, тогда и даст ответ, но непременно поздним вечером, после захода солнца.
В основном же Руджиери был известен как составитель гороскопов, и к нему приходили те, кто хотел узнать судьбу других, но не собственную.
Кроме того, Руджиери обладал книгами Судеб, Белой и Черной магии, владел секретом долголетия и был прекрасным физиком, химиком и звездочетом. Говорили, что он близок к открытию философского камня, но эту честь оспаривал у него некий сеньор Грантри, заявлявший, что уже раскрыл этот секрет, но, тем не менее, не рассказывал о нем никому.
Посещавшие алхимика не раз и кое-что, уяснившие для себя из его мастерства, придворные порою сами занимались колдовством и наведением порчи или чар на того, кого хотели извести либо приворожить. Это практиковалось как среди мужчин, так и среди женщин, поэтому французский двор того времени был настоящим вертепом черной магии и колдовства, вошедшими в жизненный обиход каждого. И если бы инквизиции удалось обосноваться во Франции, она выявила бы и послала на костер столько «еретиков», сколько не погибло гугенотов в гражданских войнах, и в первую очередь всех магов и колдунов, начиная с Козимо Руджиери. Слава богу, стараниями канцлера Л'Опиталя удалось избежать вторжения этой мрачной, черной, как грозовая туча, орды инквизиторов и иезуитов, собиравшихся прибрать Францию к рукам, запачканным кровью невинных жертв.
К этому-то магу, астрологу, некроманту, чародею и колдуну и поднимался сейчас Ла Моль по винтовой лестнице, скупо освещаемой факелами.
Руджиери ждал его; видимо, их свидание было условлено.
— Вот и вы, сеньор, — произнес Руджиери. — Вы пришли вовремя, самое время наслать чары любви, ведь именно это вас привело?
— Вы же знаете, мэтр. Вы сказали, чтобы я пришел в полнолуние.
— Луна сейчас как никогда ярко светит на небе, ни одно облако не затмевает ее; вам повезло.
— Я хотел бы немедленно начать. Изготовили ли вы то, о чем я вас просил?
— Конечно, сеньор. Если я беру на себя труд что-либо сделать, то делаю это добросовестно и до конца, — проговорил маг и вынул из шкафа, стоящего у стены, маленькую статуэтку величиной с ладонь, вылепленную из воска.
Она была одета в королевскую мантию, на голове блестела корона. При свете луны, упавшем через окно, Ла Молю показалось, что это изваяние являет собою что-то трагическое, обреченное на смерть. По спине его пробежал холодок от ужаса при мысли, что эта фигурка напоминает другого человека, который лежит сейчас в Венсене на смертном одре.
— Она похожа на короля! — зловеще прошептал Ла Моль и сам содрогнулся от своих слов и от мысли, пришедшей ему в голову.
— Как же еще я мог одеть ее? — развел руками колдун. — Ведь избранница вашего сердца — королева! Мне непонятен только ваш мотив, ведь всем и без того известно, что вы влюблены друг в друга.
— Если бы так, — тяжело вздохнул Ла Моль. — Но она разлюбила меня, и я сам не знаю почему.
— А вы? Вы любите ее?
— О, безмерно, безоглядно, всем сердцем! Я готов отдать жизнь за один ее благосклонный взор, любовный жест, томный вздох, за одно ее прикосновение ко мне… а она… она перестала любить меня. Ее взгляды направлены теперь совсем в другую сторону, она со мной не разговаривает, ее улыбка, уже не появляется на ее губах как раньше… одним словом, она стала холодна ко мне… она пренебрегла мною ради другого, и я чувствую это.
— Быть может, этот другой — ее собственный муж?
— Нет, Руджиери, если бы это, я бы так не отчаивался. Это Бюсси. Теперь она улыбается ему, и ее постель, кажется, уже готова для него.
— Бедный влюбленный… — покачал головой астролог.
— Только вы можете мне помочь, мэтр, — горячо заговорил Ла Моль, — только вам я доверяю тайну в надежде соединить наши сердца и заставить их биться одно ради другого еще пуще прежнего. Только вы сможете заставить ее вновь полюбить меня!
И он взял фигурку из рук Руджиери и страстно приник к ней губами. Потом поднял голову и посмотрел на астролога. В лунном свете Руджиери протягивал ему иголку, один конец которой был острым, другой тупым, закругленным в виде человеческого сердца.
— Вот то, что поможет вам, — в зловещей тишине прозвучал голос мага, который показался Ла Молю похожим на голос палача, предлагающего положить голову на плаху.
Он дрожащими пальцами взял иголку и поднес ее к тому месту, где у восковой фигурки должно быть сердце.
— Смелее! — подбодрил его Руджиери. — Направляйте острие в грудь и протыкайте сердце как раз в том месте, где идет надпись «Маргарита».
Острие коснулось королевской мантии, и Ла Моль с ужасом отдернул руку. На лбу у него показалась испарина, он тяжело дышал.
— Но ведь именно так желают смерти своим врагам! — голосом, перешедшим на шепот, воскликнул он и безумными глазами уставился на мага.
— Разве вы желаете, смерти королеве Наваррской? — возразил на это Руджиери. — И разве не написано на этой фигурке имя избранницы вашего сердца?
Ла Моль молчал, тяжело дыша.
И в наступившей тишине Руджиери прибавил:
— Изображения своих врагов прокалывают иголкой, напоминающей стрелу, на обратном конце которой не изгиб в виде сердца, а оперение. А теперь сами скажите то, ради чего вы пришли сюда.
Не отрывая взгляда от ладоней, в одной из которых он держал статуэтку, похожую на Марго, а в другой — иголку с сердечком на обратном конце, Ла Моль негромко проговорил:
— Пусть сердце королевы Маргариты пронзит стрела моей любви так же, как сердце этой фигурки пронзает иголка.
И воткнул иголку в грудь статуэтки.
В эту минуту ему показалось, будто он пронзил острием кинжала собственное сердце.
В комнате потемнело. Неизвестно откуда взявшаяся маленькая тучка на миг скрыла луну.
Руджиери взглянул на небо и вздрогнул.
В эти дни Екатерина подолгу размышляла над судьбами сыновей. Конечно, она любила своего Генриха, но нельзя сбрасывать со счетов остальных ради одного. Разве ей не жаль было своего первого, Франциска? Но потом она поняла, что так нужно для блага королевства, на троне должен сидеть крепкий и сильный, а не хилый и больной. И она смирилась. И вот теперь Карл… Никто не мог предугадать такого конца, пусть даже ее сын был нервным и вспыльчивым, доходил порою до бешенства, переходящего в припадок. А что конец неизбежен и наступит очень скоро, она и сама поняла. Нострадамус говорил о том же, как в воду глядел. Все годы точно совпали. Но после него Генрих! Значит, так тому и быть. А Франсуа, кажется, зря трепыхается, да еще и Бурбона тащит за собой. Тот-то, неужели не видит предопределенную Богом обреченность замыслов юного принца, ведь умен, хитер, лукав — истинный гасконец, весь в свою мать.
И все же она должна помочь Карлу, что-то предпринять для его спасения, хотя он сохнет день за днем и на глазах превращается в дряхлого старца. Но ведь это ее сын! Уже второй! А если с Генрихом так же? Что тогда ей останется? Она должна, должна что-то предпринять, попытаться вытащить его из лап смерти. Умрет он — и подумают все, что проклятие лежит на ее сыновьях, и на Генриха тогда станут смотреть как на обреченного, и не будет у него счастливого царствования.
Второй сын… и тот бездетный, если не считать девочки и мальчика-бастарда. Что если и Генрих тоже не оставит сыновей?.. И она снова вспомнила комнату и зеркало, в котором круг за кругом шагали ее сыновья. Последним был Анжу, потом, будто молния, Гиз, за ним Бурбон с теми же кругами… Значит, судьбу не побороть. Выходит, после них — Бурбон? Этот маленький король птичьего королевства?
Все восставало при этой мысли, она начинала метаться, не находя места, вновь и вновь возвращаясь к тому, что они все-таки немало сделали со своим сыном за эти четырнадцать лет. Она ему мать и должна сделать все от нее зависящее, чтобы попытаться спасти его. Хотя бы потому, что не стоит терять Польшу. Хотя бы потому, чтобы о ней не говорили потом, что она сидела, сложа руки и спокойно ждала неизбежного конца… Как с Франциском.
Материнские ли то были порывы и стремления?
Либо они рождались в голове только у правительницы государства, но не матери?