Марк Твен - Жанна дАрк
Представьте себе – суд, составленный из Луазлера и подобных ему рептилий! Это было все равно, что разрешить агнцу пользоваться помощью волка. Жанна взглянула на Кошона, желая узнать, не шутит ли он, и, видя, что он, по крайней мере, притворяется искренним, конечно, отказалась.
Епископ и не ждал другого ответа. Он проявил свое «беспристрастие», об этом будет упомянуто в отчете, – а больше ему ничего не нужно.
Затем он приказал Жанне давать прямой ответ на каждое обвинение и пригрозил ей отлучением от церкви, если она не исполнит этого или задержит свой ответ дольше известного времени. Да, он мало-помалу затягивал сети.
Тома де Курсель принялся за постатейное чтение бесконечного документа. Жанна отвечала поочередно на каждую статью; иногда она лишь указывала на несправедливость обвинения, иногда говорила, что ответ ее можно найти в отчетах предыдущих заседаний.
Какой это был странный документ! Какое обличение сердца человека – единственного существа, которому дано право гордиться, что оно создано по образу и подобию Божию! Знать Жанну д'Арк значило знать душу безгранично благородную, чистую, преданную, отважную, кроткую, великую, праведную, самоотверженную, смиренную, целомудренную, как полевые цветы, – олицетворение нежности, красоты, вдохновенного величия. А этот документ учил как раз обратному. Там нельзя найти ничего, что свойственно Жанне; зато в подробностях упомянуто все, что было ей чуждо.
Возьмите несколько обвинений и вспомните, о ком идет речь. Жанну назвали колдуньей, лжепророчицей, вызывательницей и пособницей нечистой силы, проповедницей чернокнижия; говорили, что она не знает католического вероучения, что она – еретичка, идолопоклонница, отступница, поносительница Бога и святых Его, мятежница, нарушительница тишины и порядка; она призывает людей к войне, к кровопролитию; она пренебрегает женственной стыдливостью, надевая платье мужчины и вступая на поприще воина; она обманывает и высшую знать, и народ; она присваивает себе божественные почести; она заставляла боготворить себя, предлагая народу лобзать свои руки и одежду.
Вот оно – мельчайшие события ее жизни искажены, извращены, вывернуты наизнанку. В раннем детстве она любила фей, говорила им слова утешения, когда они подверглись изгнанию, резвилась под их древом и вокруг их источника, – значит, она пособница нечистой силы. Она помогла опозоренной Франции встать и повела ее от победы к победе, – значит, она была нарушительница тишины, – и действительно была! Она призывала к войне – и это опять-таки правда! И этим Франция будет гордиться и будет благодарить за это в продолжение грядущих веков! И ее боготворили… как будто она могла, бедняжка, воспрепятствовать этому, как будто ее можно за это осудить! И присмиревший ветеран, и робкий новобранец находили в ее взоре источник воинственной отваги и, прикоснувшись своими мечами к ее оружию, победоносно сражались, – значит, она колдунья.
Так развертывались, одна за другой, все подробности документа, превращавшего в яд эти животворные волны, претворявшего золото в мишуру, безобразившего и искажавшего жизнь высокоблагородную и прекрасную.
Само собою понятно, что шестьдесят шесть статей обвинения были только переделкой тех вопросов, которые были затронуты во время предшествовавших разбирательств, а потому я лишь вкратце коснусь этого нового суда. Да и сама Жанна не входила в подробности; по большей части она лишь говорила: «Это неверно – passez outre», или: «Я уже ответила на этот вопрос – прикажите писцу прочесть отчет»; или же давала какой-нибудь краткий ответ.
Она не соглашалась признать свое посланничество подсудным земной церкви. Отказ ее был внесен в отчет.
Она сказала, что предъявленное ей обвинение, будто она обожествляла себя и искала людского поклонения, несправедливо.
– Если кто-либо целовал мои руки или одежду, – сказала она, – то это произошло не по моему желанию, и я всеми силами старалась избегать этого.
Она имела смелость заявить этому смертоносному судилищу, что она не считает фей злыми существами. Она знала, сколь опасно такое заявление, но она придерживалась правила говорить только правду, – если уж говорить. Об опасности она в таких случаях не думала. Замечание ее было опять-таки принято к сведению.
Как и раньше, она ответила отказом на вопрос, согласится ли она переменить мужскую одежду на женскую, если ей разрешат исповедаться? И она присовокупила:
– Когда человек приобщается Святых Тайн, то вопрос о том, как он одет, является пустяком и не имеет значения в глазах Господа нашего.
Ее обвиняли в ее упрямой привязанности к мужскому платью, доходившей до того, что она не соглашалась переодеться даже ради благодатного допущения к обедне. Она произнесла с воодушевлением:
– Скорей соглашусь умереть, чем нарушу клятву свою, данную Богу.
Ее упрекнули в том, что она на войне исполняла мужские работы и таким образом пренебрегала обязанностями женщины. Она ответила с оттенком воинственного презрения:
– Исполнителей женской работы и так слишком много.
Я всегда утешался, замечая в ней возрождение воинственного духа. Пока жива эта отвага, она не перестает быть Жанной д'Арк и способна смело идти навстречу судьбе и опасности.
– По-видимому, то дело, которое, по твоим словам, поручено тебе Богом, заключалось в призыве к войне и к пролитию человеческой крови.
Жанна дала простой ответ, довольствуясь объяснением, что война была не первым ее шагом, но вторым.
– Сначала я просила заключить мир. Получила отказ – и приступила к сражению.
Судья не делал различия между бургундцами и англичанами, говоря о них как о тех врагах, которым Жанна объявила войну. Однако она показала, что и на словах и на деле она разделяла тех и других, ибо бургундцы были все же французы, и в силу этого не заслуживали столь сурового отношения к себе, как англичане. Она сказала:
– Герцогу Бургундскому я письменно и через посланцев предлагала помириться с королем. Что же касается англичан, то они могли заключить мир не иначе, как покинув Францию и вернувшись к себе.
Затем она сказала, что даже к англичанам она относилась миролюбиво, ибо накануне каждого нападения она посылала им воззвания, предлагая им уйти, пока не поздно.
– Если бы они вняли моим советам, – сказала она, – то они поступили бы мудро.
И тут она повторила свое пророчество, произнеся с ударением:
– Меньше чем через семь лет они убедятся в этом сами.
Потом Жанне опять начали досаждать разглагольствованиями о мужском платье и просили ее дать добровольное обещание расстаться с ним навсегда. Я никогда не отличался глубокой проницательностью, и меня нисколько не удивляет, что я не мог разгадать, почему они с таким упорством возвращаются к вопросу, на первый взгляд слишком незначительному; я не понимал, чего ради они так стараются. Теперь-то мы все знаем, в чем было дело. Мы знаем, что они затевали новое предательство. Если бы им удалось убедить ее торжественно отказаться от мужской одежды, то они могли бы без труда расставить такую ловушку, которая сразу погубила бы Жанну. Итак, они продолжали свое злое дело, пока она не вспылила, сказав:
– Довольно! Без соизволения Господа я не переменю одежды, хотя бы вы отрубили мне голову!
Однажды она указала на неточность procès verbal, сказав:
– Тут написано, будто я говорила, что все свои поступки я совершала по указанию Всевышнего. Я не сказала этого. Я говорила: все свои хорошие поступки.
Основываясь на невежестве и простодушии избранницы, они подвергли сомнению подлинность ее божественных полномочий. Жанна улыбнулась. Она могла бы напомнить этим людям, что наш Господь, который не отдает предпочтения сановникам, гораздо чаще останавливал Свой выбор на смиренных, чем на епископах и кардиналах; но она выразила свою отповедь проще:
– Господь наш пользуется преимуществом искать избранных, где Он хочет.
Ее спросили, какую молитву она обычно произносила, когда призывала указание свыше. Она ответила, что молитва ее была кратка и проста; затем она подняла бледное лицо свое и повторила эти слова, молитвенно сложив закованные в цепи руки:
– Возлюбленный Бог, в честь святых страданий Твоих, молю Тебя, если Ты меня любишь: вразуми меня, как я должна отвечать сим служителям церкви. Я знаю, по Чьему повелению я надела это платье, но я не знаю, как мне расстаться с ним. Молю Тебя, скажи, что мне делать.
Ее обвинили в том, что она, вопреки предписаниям Бога и святых Его, возымела дерзость повелевать людьми и приняла звание главнокомандующего. Этим была затронута ее воинственная струна. Она с глубоким уважением относилась к духовенству, но таившийся в ней воин не мог относиться с большим уважением к вмешательству священника в дела войны; отвечая на это обвинение, она не снизошла до каких-либо разъяснений или оправданий, но высказалась спокойно и кратко, по-военному:
