Алексей Иванов - Золото бунта, или Вниз по реке теснин
Бойтэ шлепнула тряпку в котелок, взяла Осташу за плечи и рывком перевернула на спину. Осташа широко открыл глаза и хищно оскалился. Бойтэ сразу увидела, что он готов. Руки ее сжались в кулачки, из которых грязная вода потекла по запястьям в рукава рубахи. Осташа поразился тому, что не увидел в лице девчонки ни смущения, ни оторопи. Наоборот, ее кошачьи черты и не дрогнули, только глаза вдруг расширились, загораясь торжеством и ожиданием.
И Осташа учуял это ожидание. Он молча схватил девку за руки, дернул к себе, уронил на шкуры и перекатился на нее, своими коленями разомкнув ее сжавшиеся бедра. Он ощутил себя и вогулку двумя какими-то деталями, которые сошлись друг с другом ладно и ходко, впритирочку точно, словно для того и были изготовлены. Он навалился на девку так тяжело и внезапно, что у нее руки и ноги выбило вверх и в стороны. Он ударил в Бойтэ собою, как барка ударяет носом в перебор.
Он за этим шел, бежал и полз, он только за этим и рвался изо всех сил, губил людей без пощады. И вот он добрался — заслужил, отбил, завоевал. И сейчас прибой победы раскачивал его на девке, как привязанную лодку на волне. Но и с Бойтэ, что зашипела по-кошачьи, волна смывала всю блеклость и бледность. Раскалялись тусклые губы, яблочным цветом наливались молочно-смуглые скулы, осенние глаза разгорались изнутри разворошенными углями.
— Меня!.. Меня!.. — хрипела Бойтэ рычащему Осташе и поддавала ему под зад пятками, словно коня понукала.
И когда веревку порвало и лодку понесло, Бойтэ завизжала, забилась, выгнулась дугой. Тонкая и слабенькая, она вдруг неудержимо и мощно задвигала плечами, ворочая Осташу с бока на бок. Ей словно не хватало движений, чтобы выразить жар и ярость, и она ногтями полосовала Осташе спину.
— Еще! — требовательно крикнула она, когда Осташа ткнулся мокрым лбом в шкуру.
Она вся была как парус, надутый ветром на разрыв: дрожала мелко и часто. Казалось, сейчас коснись ее кончиком ножа — и она лопнет пополам, как разрубленная саблей.
— Будет и еще, — еле дыша, с угрозой ответил Осташа. Освещенные очагом стенки чума, скошенные к звездной дыре дымохода, сплошь отпотели, словно в чуме, как в домне, варили железо. Было похоже, что звезды расплавились и сверкающими каплями потекли вниз по швам кожаных полотнищ. Бойтэ вдруг с такой страстью оттолкнула от себя Осташу, что он откатился в сторону и на миг почувствовал себя Яшкой Фармазоном, которого застрелили, прокатили сквозь ледяную трубу, выбросили и с разлета накололи на сучья, развесив на мертвых ветвях, как армяк на просушку.
— Это я! Я! Я! — ликующе закричала Бойтэ.
Она единым движением вскочила на ноги, швырнула в Осташу свою рубаху и голой заплясала вокруг очага. Это был дикий, нерусский пляс, когда все тело извивается, груди крутятся колесом, руки ломаются вокруг головы, как молнии в облаке растрепанных белых волос, а ноги разлетаются, раскидывая колени и бесстыже раскрывая мокрое, жадное лоно.
Осташа бессмысленно смеялся, глядя на Бойтэ — гибкую, узкую, сильную, как плеть.
— Я, я нашла тебя первой, Холитан Хар Амп! — пела вогулка, вертясь по чуму. — Это я все придумала, я все подстроила, я за тобой следом всегда мороком неслась! Это я камлала, и Кона умер! Это я камлала, и гора раздавила скит! Это я Шакулу убила — почти убила, да! Это я сгубила Яку, я, я, я!..
— Яшку я застрелил! — весело и ревниво крикнул в ответ Осташа, загораясь ее огнем.
Бойтэ вдруг упала перед ним на четвереньки, протянула к нему руки, расплющив груди о шкуры на полу, и по-собачьи завиляла оттопыренным задом, игриво мотая головой.
— Пусть ты, не жалко! — прошептала она и забарабанила ладонями.
— А зачем?..
Осташа попытался поймать девку, но она тотчас оказалась возле дальней стенки чума — встала, уперев руки в бока, выпятила живот и завиляла бедрами, показывая Осташе язык.
— Затем, что Шакула был раб, а я у него рабыня! А теперь я буду хозяйкой Ханглавита! Хозяйкой Ханглавита, понял?!
Осташа сел, не отрывая взгляда от пляшущей на месте девки.
— Как будешь?
Бойтэ снова упала на живот и рывками поползла к нему, задирая локти и перекидывая зад.
— Ты будешь вместо Коны лодками командовать! А я тебе помогать стану! Какую назовешь — такую лодку разобью о скалу, ослеплю сплавщика! Кого укажешь мне — того соблазню, душу украду и сгублю! Ты будешь мой муж, а я — хозяйка твоей реки! Не нужна Ханглавиту правда Коны! Не нужна тебе будет хитрость шамана из Вайлугиной горы! Только сила нужна! Я твоя сила буду! Хочешь добро сотворить — добро сотворю, хоть всем! Хочешь зло — пусть зло будет! Правда не нужна! Сила нужна! Я твоя сила, мой эрнэ эруптан!
Бойтэ доползла до Осташи и лизнула ему ногу:
— Я — твоя жена, мой ойка эрнэ эруптан! Я тебе свое настоящее имя скажу! Я не Бойтэ! Мое имя — Сёритан Аквсир, Цветок Папоротника! Я хочу кормить тебя!
— Корми, — хрипло согласился Осташа.
Бойтэ вдруг прыгнула на него, как летучая мышь, — он еле успел поймать ее за бока. Она села на Осташу верхом так, что груди ее оказались напротив его лица.
Ухватив ладонью правую грудь, она сжала ее и ткнула твердую ягодку набухшего соска Осташе в рот.
— Пей мое молоко! — жарко прошептала она. — Как Шакула в гору ушел, я для тебя три дня грудь свою сосала…
И у Осташи все словно поджалось и поворотилось в животе, ружейным затвором дернулось горло. Ему захотелось, мучительно захотелось этого молока. Он обхватил губами сосок Бойтэ и втянул в себя что-то пьяное и медвяное, сразу сладкое и горькое, совсем незнакомое и в то же время всегда, всегда тайно желанное. Запрокинув голову, Бойтэ мяла свою грудь, толчками выбрасывая молоко, и чуть постанывала, когда Осташа больно сжимал сосок зубами. А потом за волосы оттянула его голову и ткнула в левую грудь. И живот у Бойтэ, и лицо у Осташи были залиты белым молоком.
Наконец она повалила Осташу на спину и мягко повела плечом, высвобождая сосок из его губ.
— Теперь снова люби меня! — властно потребовала она.
— Дай же передышки, душа моя, — задыхаясь, просипел Осташа.
— Я сама начну! — пообещала она, страшно приближая свои глаза к его глазам, будто хотела взглядом выжечь все в разуме Осташи.
Она извернулась ящерицей, и Осташа почувствовал ее теплые, мягкие губы. Перед Осташей был круглый, белый, разъятый девичий зад, и Осташа сжал его ладонями. Он думал только о том, что вот на это, на это он и хочет глядеть всю жизнь, чуть передохнуть — и снова глядеть, и снова.
А потом Бойтэ опять перевернулась. Не успев перевести дух, Осташа увидел, что Бойтэ уже оседлала его верхом и вьется на нем, как рыба, выдернутая на лесе из воды. Осташа с яростным всхлипом весь подался вверх, словно его всасывало в девку. Бойтэ будто вдыхала сквозь него его горлом. Он не мог воспротивиться, не мог даже слова сказать и лишь снова схватился за ее за груди, как за яблоки на яблоне.
…В каплицах раз в год приходящие учителя собирали деревенских парней, вошедших в пору мужания, и говорили им то, чего не скажут ни отец, ни мать. И сейчас Осташа против воли победно ухмылялся, вспоминая такое поучение. Пожилой скитник, стиснув костлявыми пальцами засаленную тетрадь епитимника, монотонно бубнил, глядя в сторону, чтобы не видеть лиц пристыженных парней: «Евин корень — сатанинский. Бегите блуда, ибо блудящий всегда только к бесу приблужается. Вам говорю, молодым… Лобызания Бесчувственные — все едино суть грех. Смотрение пустое на бабу, не только нагую, но и оболоченную, тоже суть грех, ибо глаз паскуден делается и одежу пронизывает… Касания пакостные — черта ласканье. Все то к рукоблядству ведет и проливанию семени на землю неплодородную, и за то шестьдесят дней поста в сто сорок поклонов в день. С бабой связь только за венцом невозбранна. Но и кого отец оженит в сей год, надо помнить, что в посты уставные и в великие праздники, а еще по средам, пятницам, субботам и воскресеньям нету для мужа жены. Держите чресла свои в тяжести, а срамной уд в голоде, чтобы, алкание его превозмогая, беса в душе уморять. И с женой на ложе возлегая, нательный крест снимать надобно и образа занавешивать, ибо заповедано нам плодиться и размножаться, но не заповедано срамом услаждаться. И семя свое испуская, читайте канон, а не беснуйтесь. Брачные узы непотребству воли не дают, и все, что дозволяют, — только чад зачинать, а потому все, что без зачатия, то богопротивно. За блуд непотребно естество в рот и супругам десять лет поста епитимья, как же и за блуд злому мужу жене в срачный ход, что содомии подобие есть. И нет другого положенья, как мужа на жене, ибо если жена скотски стоит, а муж ее сзади, то, значит, он на жене, как на кобыле, бесово поле вспахивает, и епитимья обоим сорок дней поста с сорока поклонами. Аще жена мужа сверху седлает, то сатана его седлает и понужает, и богопротивно то превосходство жены над мужем, и за тот грех обоим пост пять лет...»
Бойтэ вдруг лозой выпрямилась над Осташей, вздернула руки со сжатыми кулачками и закричала, запрокинув голову. Осташе показалось, что его продувает сквозь Бойтэ, как огонь из топки доменной печи сквозь трубу выбрасывает к небу. Даже волосы вогулки, потемневшие от пота, приподнялись над ее плечами, словно два крыла.
