Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
Во дворе НКВД под моросящим дождем он отдышался, унял беспокойный стук сердца. Рассовал по карманам репортерские принадлежности, надел кепку. Оглянулся на здание. Почти все окна горели светом. Чекистский муравейник трудился, копошился, усердно выдумывал врагов и разоблачал их. А где-то, за каким-то из этих светящихся окон была его Женя. Или, может, она в той части здания, в левом крыле-флигеле, где тускло подсвеченные подвальные окошки забраны мелкоячеистыми решетками, а над ними желтеет лишь один оконный проем, за которым, наверное, дуется в карты тюремная охрана.
«Где ты, моя родная? Отзовись, дай мне знать, если ты здесь!» Только шелест дубов, облетающих под дождем и ветром, звучал в ответ.
Дежурный охранник в будке у ворот долго изучал, подсвечивая фонариком, его пропуск. Сейчас Морозов не удивился бы, скажи ему этот солдатик, что он арестован. По лбу поползла крупная холодная капля. Но это был не пот, просто на голову с крыши будки упала дождевая струя и просочилась через кепку.
Охранник выпустил его на пустынную в вечерней тьме улицу. Быстрым шагом Морозов миновал полтора квартала, не встретив ни души. Но вдруг заметил впереди шатающуюся фигуру. Пьяный заплетал ноги и бормотал под нос. На голове у него была фуражка, а штаны топырились по бокам припуском галифе.
Полсотни метров до ближайшего горящего фонаря Морозов по наитию шел позади пьянчуги, не понимая зачем. Вдрызг упившийся милиционер или чекист – что ему до них? Очередной план не сработал, других идей хватало – но осуществимых не было ни одной. Он хватался за соломинку.
Вблизи фонаря Морозов обогнал выпивоху и заглянул ему в лицо. Остановился, пораженный.
– Гринька, ты, что ли?!
– Допустим, – с пьяной угрозой произнес чекист, сильно качнувшись. – А ты кто такой?!
– Не узнал? Морозов я, Колька. Карабановский. Нашу семью в тридцатом раскулачили. Ну, вспомнил? Ты тогда деревенской шпаной был, с дружками колхозных комсомольцев задирал и поколачивал.
– Было дело, – согласился Гриня Кондратьев. – Я тебя помню, кулацкая м-морда! Ты еще мелкий был. Но я теперь не хулиган… Я…
Он громко икнул и стал заваливаться. Морозов едва успел подхватить.
– Я… – Кондратьев поводил пальцем у лица: – Тсс! Чтоб никому! Я, Колян, теперь убивец…
– Как же тебя в чекисты занесло? – Морозов истолковал пьяное откровение фигурально. Он закинул руку старого знакомца себе на плечо и повел его.
– Уж занесло так занесло, – бормотал Гриня, покорно переставляя ноги.
– Где ты живешь? Я доведу.
Кондратьев назвал адрес. Это было недалеко, через несколько улиц. По дороге Гриня то принимался нести околесицу, то стонал и слезливо жаловался на какого-то капитана, который учил его стрелять, то проклинал службу.
– Ну ее к чертям… такую работу… Уйду, и дело с концом… Пускай других дурней учат, как сволочью быть…
К тому времени, когда Морозов втащил его в дом, мимо открывшей дверь старухи, и бросил на кровать в комнатке, Кондратьев успел основательно раскваситься. Скулил и плакал, как дитя.
– Я, Колясик, лучше застрелюсь. – Он стал елозить пальцами по кобуре на поясе. – Душу мою испоганили… Теперь как жить?.. В крови вымазали… У-у, черти!..
Морозов расстегнул кобуру, достал наган и закинул в карман своей трикотажной куртки – от греха подальше.
– Витьку Артамонова помнишь? – Гриня вдруг посмотрел осмысленно, и в глазах у него Морозов увидел смертную тоску. – Хороший конец. Р-раз – и готов! Пулька прямо в сердце. А то бы замучили. Нож складной у него при себе… Был бы Витька террористом. На маршалов Советского Союза покушался…
– Что за бред? – хмурился Морозов. Об исчезновении Витьки он знал от братьев, но в то, что парень погиб, не мог поверить.
– Ей-богу, не вру, – таращился Кондратьев. – Раскололи бы его у нас. Там такие колуны работают, у-у-у… топор с ними не сравнишь. А есть смертельные колуны. Которые арестантам натягивают показания на вышку. У них сам черт не уйдет без признания. Прописывают террор или шпионство. Витька молоток, не дался…
– Женю Шмит знаешь? – Взбудораженный рассказом, Морозов схватил его за грудки. – Видел ее там?
– Шмитов-Смитов не знаю, – снова плаксиво забормотал Гриня. – Мой Горшок со шпионами не работает. А кто у других, мне знать не положено…
Николай отпустил его, и тот, свернувшись калачом, неожиданно трезвым, злым голосом из-под руки, закрывшей голову, потребовал:
– Уйди!!!
* * *
Утром, собираясь на работу, Морозов обнаружил в кармане куртки револьвер. Чертыхнувшись, он влез в ботинки, велел Севке и Мишке не опаздывать в школу и пару километров бежал спортивной рысцой до улицы, где жил Кондратьев. На бегу запоздало решал, что делать, если Грини не окажется дома. Отдать револьвер старухе, что вчера открыла дверь? Забросить в форточку, если будет открыта? Нести назад? Промедлив с возвращением нагана, он рисковал, что обозленный пропажей табельного оружия Кондратьев обвинит его в краже. Идти в НКВД, вызывать этого пьянчугу через дежурного?
Судьба все решила за него. У входа в дом стояла телега, на которую два человека в халатах грузили завернутое в грязную дерюгу тело. Из раскрытого окна кондратьевской конуры высовывался чекист с сержантскими петлицами: осматривал подоконник, искал следы на земле под окном. Давешняя старуха горестно охала, равнодушно грыз семечки одноногий инвалид на костыле. С восторженными криками бегали дети:
– Удавленник! Удавленник! На проводе висел!..
Санитары из морга запрыгнули в телегу по обе стороны от мертвеца, и возница тронул коня.
Морозов, притворившись случайным прохожим, дошел до конца улицы и, перейдя на соседнюю, отправился вспять. Возвращать револьвер он передумал. Было бы неимоверной глупостью состряпать на самого себя обвинение в хищении оружия у сотрудника органов да сверх того – в убийстве того же сотрудника под видом самоповешения.
На работу он решил опоздать. Мальчишки ушли, дом был пуст. Он выложил наган на стол и задумчиво смотрел на него. Проверил обойму – полная, снова положил. Закрутил револьвер волчком. Взгляд упал на вчерашний номер «Муромского рабочего» с крупным портретом вождя на первой полосе.
Морозов импульсивно и безотчетно взял газету, поставил на комод, прислонив к стенке, а затем прицелился в портрет из револьвера. «Пых-х!» Рука дернулась в воображаемой отдаче от выстрела. Товарищ Сталин хитро улыбался ему.
7
В камере восемь лежанок на два яруса и полтора десятка заключенных женского пола, часто меняющихся. Ночами спят по двое. Повезет той, чью соседку уведут в ночь-полночь на допрос, хоть на несколько часов. В иные дни сиделиц в камере прибывает, и, пока их не рассортируют, новенькие спят на полу, подложив прихваченное из дому пальто или узел с вещами под голову.
Привилегированные места – на верхних
