Страна Печалия - Вячеслав Юрьевич Софронов
Он так и сделал. И та легко прильнула к нему, положив голову на плечо и так стояла, пока не выплакалась, не высушила все долгий срок копившиеся в ней слезы, а потом резко отпрянула и, сверкнув глазами, бросила, отпрянув к стене:
— Ты не подумай чего… Я не такая, что с первым встречным обниматься лезет. Тем более…
Он понял, что значит это «тем более». Тем более с таким, как он, неухоженным и неумытым, в рваных штанах и засаленной рубахе с неумело пришитыми заплатами. Но и она смутилась от собственных неосторожно сказанных слов и густо покраснела, торопливо заговорила:
— Нет, не о том я. Ты хороший, я же вижу. Работящий, а что один живешь, то даже лучше. Бабы у вас тут все, как на подбор, дурно себя ведут, гуляют, с кем захотят. Бежать мне надо отсюда. Только куда, не знаю.
— А родители живы? — уже с интересом спросил Яков.
— Нет, второй год как померли. Остались брат да две сестры, но у них свои семьи, не до меня им. Не хочу никому обузой быть.
— Лет-то тебе сколько?
— Много, — сверкнув глазами, ответила она и вновь смутилась. — А что? Сильно стара? — И тут же улыбнулась, расцвела… И опять материнские черты увидел в ней Яков — тот же поворот головы, знакомый изгиб руки, когда она поправляла выбившиеся из-под платка волосы.
— И детей нет? — продолжал он выспрашивать, понимая, что сейчас должно случиться что-то главное, отчего жизнь его круто изменится. И от этого ему стало сперва жарко, а потом вдруг бросило в холод, и он встряхнул головой, отгоняя внутренний озноб, и впервые за все это время слегка улыбнулся.
— Детей Бог не дал. Может, оно и к лучшему? Чего улыбаешься-то? — тоже с улыбкой спросила она. — Думаешь, скрываю? Нет, врать не люблю, грех это.
— В церковь часто ходишь? — Сам не понимая, зачем спросил, он и догадался, что ему хочется узнать, во всем ли она похожа на его мать или это лишь внешнее сходство, которое при ближнем рассмотрении легко рассыплется.
— Как и все, — пожала она плечами, — по праздникам. На исповедь. А чего ты все выспрашиваешь? — погрозила она ему пальчиком. — Зачем это тебе? Неужто понравилась? — И тут же погрустнела. — Нельзя сейчас об этом думать. Там у меня муж лежит несхороненный, а мы с тобой вон… — И замкнулась, поспешно собралась уходить.
* * *
Назавтра Яков сам на санках привез гроб к ней в дом, помог с похоронами, зашел помянуть, недолго посидел, а потом, смущаясь находившихся там же посторонних людей, которые мигом уставились на него, хотя и привыкли к тому, что он неизменный участник всех похорон и поминок, вызвал ее на улицу. И там, стоя с непокрытой головой, задал свой главный вопрос, который мучил его всю прошедшую бессонную ночь:
— Придешь ко мне?
— Ты чего? — отшатнулась она от него с испугом и неподдельным возмущением. — Едва мужа схоронила, девять дней еще не прошло, а ты меня к себе зовешь. Точно, все вы тут, в Сибири, совесть в сугроб зарыли, и найти не можете. Правильно мне добрые люди говорили, охальники и безбожники одни тут живут. Уходи, а то людей позову.
И он ушел, ни на что не надеясь. Но надежда продолжала жить в нем, давая знать о себе непонятно откуда взявшимся желанием круто изменить свою жизнь, стать иным человеком, для которого, куда он ни взглянет, чудно и прекрасно все, что создано вокруг Господом.
Он и не заметил, как образ матери с лучащимися счастьем глазами перестал ему являться вечерами. Вначале он не обращал на то внимания, а потом понял, что она переселилась и теперь живет в нем, и они стали единым целым. И с ее образом он вставал утром и засыпал с ним. И так привык к тому, что порой даже не понимал, сам ли он произносит каждое слово собственным голосом или лишь повторяет звуки ее голоса, слышимые лишь им одним.
Даже весь мир стал он видеть материнскими глазами, как через чудное оконце. И все вокруг предстало перед ним совсем в ином свете, сделалось более ярким, сочным и насыщенным какими-то необычными красками. Сумрачное зимнее небо стало совсем не пасмурным, а бархатно-серым с лиловыми понизу тучами; и дымки из печных труб видел он существами живыми, которым надоело жить на скорбной земле и потому ринулись они вверх, узнать, кто и что там есть и уже никогда не вернутся обратно, а будут плыть вместе с облаками и тучами в солнечной выси, наблюдая оттуда за оставшимися внизу людьми.
И порхающие у обочины дороги воробушки, похожие на комочки, отщипнутые от серой хлебной краюхи, заговорили с Яковом на своем не понятном ему раньше языке, здороваясь и спрашивая: «Куда идешь, Яша? Куда идешь?» Такого не бывало с ним никогда ранее даже в сильном подпитии, и он не переставал удивляться, как жил раньше, не замечая этих милых сердцу мелочей и радостей.
Он мог неожиданно вдруг остановиться прямо посреди улицы и долго разглядывать глыбу снега, видя в ней некие таинственные знаки, человеческие лица, фигуры, и оттого глыба эта казалась ему живой, лишь застывшей до весны с сокрытой от людей собственной тайной. Так и вся сибирская страна, думалось ему, скрывает от людей в лесах своих великую тайну, открыть которую сможет лишь человек, наделенный высшей силой и знанием. Вот бы ему, Якову, разгадать ту тайну и передать другим, тогда бы все узнали, каков он есть на самом деле. И благодарили бы его за открытие, останавливали бы для беседы, издалека снимали бы перед ним шапки и уважительно кланялись.
Но тайна та никак не давалась Якову, сколько он о ней ни думал, ни гадал, пытаясь узнать умом своим, в чем она состоит. Потому ходил он от одного дома к другому, внимательно вглядываясь в снежные узоры на стенах, пытаясь увидеть в них подсказку, но знания
