Страна Печалия - Вячеслав Юрьевич Софронов
Постепенно жизнь в городе начинала налаживаться и наибольшим спросом тогда стали пользоваться столяры и плотники, отстраивающие город заново. Уже с раннего утра к ним тянулись соседи с просьбами соорудить кому лавку, кому обеденный стол, а то и дверь или раму для окна во вновь отстроенную избу. И хотя среди тоболяков почти что каждый умел держать в руках плотницкий инструмент, но после случившегося пожара мало у кого он уцелел, когда из горящего дома в первую очередь выносили различные пожитки, забывая об инструментах, хранящихся обычно в самом дальнем уголке. И сами плотники в большинстве своем брали топоры у тех, кого пожар миловал. Всем хотелось побыстрее вселиться в новое жилье и чтоб было оно краше старого и на лицах хозяев новехоньких срубов зачастую играла счастливая улыбка, что случается с каждым, когда он забывает о недавней беде и радуется вновь обретенному.
Вот тогда-то Яков Плотников был нарасхват и не выпускал топор из рук своих по многу дней, спал там же, где его застала ночь, а с первыми солнечными лучами продолжал кромить бревна, распускать их на плахи, мастерил двери, оконные косяки и все, что для нового жилья потребно. Но, как и большинство мастеровых, от заработков своих он почему-то не особо благоденствовал. Хотя и нельзя сказать, чтоб бедствовал, особенно когда работа так и шла к нему в руки, и многим приходилось отказывать за нехваткой времени.
Как-то он познакомился с одной разбитной бабенкой, которая ему поглянулась, и он привел ее в свой неказистый домик все в той же монастырской слободе. Избенка его особой роскошью не отличалась и вечерами светилась всего одним небольшим оконцем, затянутым бычьим пузырем. Но для житья вполне годилась. Уже через короткий срок Яков познал известную поговорку, что сварливую бабу и сам черт не переспорит. Да и не до споров ему было, день-деньской в работе, а домой вернется — ни печь не топлена, ни на стол ставить нечего. А однажды вернулся — и вовсе дом пустой. Съехала его невенчанная женушка с каким-то лихим казачком и больше весточки о себе не подавала.
Яшка первое время помаялся, но и с этой докукой свыкся, продолжал жить, словно ничего и не случилось. Пока работа была. Случались и радости в его серых буднях, когда хозяева вновь отстроенного дома звали всех на новоселье, затягивающееся иногда до утра, с песнями и плясками. Пить Яков не умел, не научился с молодости, а потому уже со второй кружки хмельной браги ронял голову на стол и засыпал. В себя после того приходил долго, ни за какую работу не брался, сидел на крылечке собственного домика и задумчиво смотрел на неспокойные волны сибирской реки, бегущей неподалеку. Баб в дом он больше не приводил и даже начал сторониться их, резонно считая, что в них, и только в них, заключено главное зло рода человеческого.
Так Яшка обитался несколько лет и дошел до великой крайности в жизни и здоровье, но ему посчастливилось встретить ту, которая прониклась к нему если не любовью, то материнским состраданием и привязанностью.
* * *
…Вышло так, что однажды его попросили изладить гроб для умершего мужика, а коль времени хватит и материал найдется, то и нехитрый крест соорудить. Яшка, по обыкновению своему, пребывал в то время в размышлении, где бы ему найти хотя бы полкружки хмельного пития, и обрадовался негаданному приглашению. Но, войдя в дом для снятия мерки с покойника, сразу понял, что вряд ли ему сегодня удастся исполнить свой тайный замысел. Дом, стоящий на самом краю слободы, оказался в столь же плачевном состоянии, как и Яшкин собственный.
Сама же хозяйка со скорбным видом сидела тут же в головах покойного. В избе стоял лютый холод, будто ее сроду не топили, и причину этого Яков определил сразу, едва, снявши с усопшего мерку, вышел обратно и окинул взором пустой двор, где не увидел ни единого полена. Вечером вдова заглянула к нему поинтересоваться, успеет ли он закончить работу к завтрашнему утру, и, словно в оправдание, сообщила, что муж ее долго болел, а потому пришли они в великое обнищание, и просила Якова подождать с расчетом. Яшка, давно привыкший к тому, что в девяти случаях из десяти слободчане поступают именно таким образом, безропотно согласился, пообещав выполнить заказ к утру. А женщина та все не уходила, словно почувствовала единство душ их и ту же самую жизненную неустроенность, теребя в пальцах концы своего платка. Потом она вдруг, не сказав ни слова, взяла в руки старый веник-голик и начала подметать стружки и щепу, летевшую из-под топора, не прекращавшего работу Яшки, у которого и дом и мастерская находились под одной крышей. Сам хозяин был тому несказанно удивлен, но вида не подал и лишь быстрее заработал топором.
— Как кличут-то тебя? — через какое-то время поинтересовался он зачем-то, хотя знал, что вряд ли через неделю вспомнит ее имя, занятый новыми делами и заказами.
— Капитолиной окрестили, — грудным голосом ответила она и неожиданно улыбнулась. — А можно просто Капа. А тебя?
Яшку удивило, что кто-то в слободе мог не знать его. Ответил. Она же объяснила, что приехали с мужем в Сибирь недавно, тот в дороге занемог, и она все это время сидела подле него, не успев перезнакомиться с местными жителями. Была она лет на десять старше Якова, о чем говорили морщинки вокруг глаз и дряблость кожи на шее и руках, но в поясе была тонка, а взгляд имела добрый, даже сердечный, и это предавало ее чертам молодость, а мягкие и даже нежные губы выдавали доброту души и сердца.
— Чем дальше жить будешь? — вновь задал Яков вопрос, ответ на который знать ему было совсем ни к чему.
— Сама не знаю, — без раздумий ответила Капитолина и вдруг, закусив нижнюю губу, поднесла руку к глазам и попыталась остановить неожиданно хлынувший безудержный поток вдовьих слез.
У Якова даже топор выпал от неожиданности, потому как стала вдруг гостья его похожа движениями, обликом, а главное, женской горестью своей, с которой русские бабы встречают бесчисленные, выпадающие на их долю тягости, на его покойную мать.
О покойной матери он думал почти непрерывно
