Суд - Ардаматский Василий Иванович

— Пребольшое спасибо, — тоже иронически отозвался Кренгель и добавил: — А вот мирославцы перестарались, у нас образовался устойчивый излишек двигателей, а они всё шлют и шлют. Хранить нам негде, только брезентом покрыты, могуть потерять кондицию. Хорошее дело сотворили бы, перебросив от нас этот излишек туда, где движки нужны как воздух. Я бы пошел на отправку по одному указанию Сараева.

— Почему именно Сараева? — насторожился Горяев.

— Да потому, что это проще, чем через Госснаб, пройдут месяцы, а от Сараева такие указания уже бывали, и потом это никто не опротестовывал, нам же главное — как можно скорее освободиться от излишка…

— Ладно, мы подумаем, — ответил Горяев и положил трубку. Снял трубку другую, в ней голос Ростовцева:

— Евгений Максимович? Евгений Максимович?

— Слышу вас, Александр Платонович.

— Что с вашим телефоном?

— Да нет, все в порядке, я вас слышу хорошо.

— Так что у вас ко мне?

— У вас там есть забракованный кузов с плохой покраской, — начал Горяев, но Ростовцев перебил его:

— Мистика! Я о том кузове узнал минуту назад.

— А я час назад, но на то в руках у меня оперативно-диспетчерская служба. Так вот, надо тот кузов занарядить в Литву, погрузку и отправку обеспечит клиент, запишите его название — дорожно-строительная колонна номер два ноль три. Записали? Последнее: половина кузова — ваша…

— Ясно. Совесть у Кичигина все-таки заговорила. Все сделаю.

Теперь звонок Кичигину:

— Только что говорил с Ростовцевым — он все сделает, а тому, что ему половина кузова, обрадовался, сказал — совесть у вас заговорила…

— Да, он был обижен.

— Снова у меня был разговор с Кренгелем. У них на заводе образовался устойчивый излишек двигателей, хранить негде, теряется кондиция, предлагает перебросить их туда, где они нужны, и сказал при этом, что ему достаточно личного указания Сараева.

— Сколько у него лишних?

— Более пятидесяти…

— А как все-таки образовался излишек?

— Боюсь, что Кренгель создал его сам. Нарочно. Для нас. Понимаете?

Кичигин долго молчал, думал, Горяев слышал, как он там, на другом конце провода, закурил.

— Вот что… — заговорил он наконец, — приглашаем Кренгеля в Москву с документами по излишкам. Немедля приглашаем. Знаете, когда куют железо? — Кичигин засмеялся и положил трубку.

Через несколько дней у них появился полезнейший сообщник…

Черное дело разрасталось. В этот день Кичигин через Сараева провел еще одно распоряжение для клиента из Брянской области, от которого он получил восемьсот рублей. В конце рабочего дня Кичигин зашел в кабинет Горяева и молча положил ему на стол пухлый конверт:

— Это вам к годовщине законного брака от меня и Сараева, а вот что дарить вашей красавице жене, ума не приложу…

— А вы думаете, я знаю, что подарю? — рассмеялся Горяев, засовывая конверт в карман.

— Пойду к Сараеву, вместе что-нибудь придумаем, — сказал Кичигин и ушел.

Вот так просто, уже совсем обыденно все это делалось — никаких переживаний или сомнений. Горяев вынул из кармана конверт, высыпал деньги из него в стол и пересчитал. Четыреста! Совсем неплохо. Подарок жене можно купить рублей за сто, а то и за полтораста…

Зазвенел звонок, возвещающий окончание рабочего дня, и по коридору затопали, послышались веселые голоса, и через несколько минут все стихло. Горяев улыбнулся мысли о том, как быстро люди убегают после работы. Пора и ему. Он позвонил ответственному дежурному по министерству, доложил, что он уходит, предупредил своего помощника Семеняка, чтобы тот переключил связь на дежурного диспетчера, запер ящики стола и врезанный в стену сейф, взял портфель и ушел с полным сознанием исполненного долга, и о том черном, что было в течение всего дня, напоминало разве только ощущение пачки денег в кармане пиджака…

Был довольно холодный зимний день, но стол накрыли на веранде дачи. Наташа слышала, что возникла мода устраивать приемы гостей на зимней даче.

Гостей оказалось ровно столько, чтобы было и не тесно и вместе с тем достаточно многолюдно. Быстро стало тепло и необыкновенно уютно оттого, что за окнами веранды виден был зимний сад. Наташа позвала три супружеские пары, в которых жены были ее сокурсницами по институту. Всех ее гостей Горяев видел впервые и, знакомясь с ними, удивлялся, что у его жены столько друзей, которых она захотела увидеть на пятилетии своей свадьбы. Потом, по ходу застолья, Горяев удивился еще и тому, что все гости жены оказались на удивление бесцветными людьми. Как будто она специально их так подобрала, чтобы на их фоне блистать в своем белоснежном костюме с горящими, как костер, рыжими волосами. Она изо всех сил старалась втащить своих гостей в разговор, но, отчаявшись, оставила их в покое, решив, что, приняв вина, они разговорятся сами.

В этот момент появились новые гости. Кичигин, как и обещал, приехал вместе с Сараевым. Они появились в саду, неся вдвоем большой сверток. Горяев с Наташей вышли им навстречу. На садовой, плохо протоптанной в снегу дорожке гости остановились, попросили Горяева отойти в сторону и, когда он шагнул в снег, сорвали со свертка обертку и бросили к ногам Наташи развернутый в броске ковер. Целуя ей руку, Кичигин сказал:

— Прелестнейшая Натали, этот коврик пусть лежит у вашего брачного ложа, но непременно с вашей стороны, чтобы только ваши ножки не стыли поутру. Космически недостижимая нам, смертным, мечта — вдруг однажды, ступив на этот коврик, вы вспомните нас? Но лучше меня одного…

Наташа, весело смеясь, ступила на коврик. Все было очень мило, хотя и малость «по-купецки», так, по крайней мере, показалось Горяеву.

Ковер так и остался лежать на дорожке, а новые гости прошли на веранду и сели за стол. Теперь в сборе были все.

С приходом Кичигина за столом стало заметно веселее, он взял на себя обязанность тамады, делал это весело, без конца сыпал анекдоты, поговорки; правда, чем больше он выпивал, тем все гуще его поведение пахло пошлостью. Горяева это злило, тем более что Наташа, тоже порядком выпившая, неприлично громко смеялась каждой остроте Кичигина, и тот старался еще больше. И тут Горяев вдруг обнаружил, что Кичигин красивый мужик и даже похож на какую-то кинознаменитость, но не мог вспомнить, на кого именно…

Но особенно портила Горяеву настроение теща. Ольга Ивановна сидела во главе стола и держалась так, будто праздник этот был ее: вертела во все стороны своей птичьей головкой с хищным клювом, стараясь услышать все, что говорилось за столом, с лица ее не сходило выражение жадного интереса.

— Мама, мне кажется, устала… — шепнул Горяев жене.

— Не тронь ее, ради бога, — весело ответила Наташа и снова повернулась к Кичигину, собиравшемуся говорить новый тост. Он уже сильно опьянел, и его высказывания становились все более рискованными.

— Господа, друзья и товарищи! — так он начинал все свои тосты. — Я хочу привлечь ваше внимание к женщине, сидящей по полному праву во главе нашего стола. Я говорю об Ольге Ивановне! — Он замолчал, пристально глядя на Ольгу Ивановну, точно хотел в эту минуту постичь все ее значение в жизни. А она замахала обеими руками:

— Ах, оставьте… Ну зачем вы, зачем вы? — восклицала она, кокетливо поправляя волосы, и вдруг зарумянилась.

— Как это зачем? — картинно возмутился Кичигин и рывком головы вскинул свои обвисшие на виски густые каштановые волосы. — Не было бы вас, не было бы нашей звезды Натали, а без нее и мне здесь незачем быть. Так вот… Перед нами сидит мать — начало всех начал.

— А кто тут отец? — пьяно пробормотал Сараев.

— Мы ответим и на этот вопрос, попозже… — весело огрызнулся Кичигин и продолжал, показывая пальцем на Ольгу Ивановну: — Вот оно — начало всех начал! Да… Именно! Боже! Но как пашне нужно зерно, так… Боже! Но какое же это было драгоценное зерно, если из него родилось вот это! — Кичигин резко развернулся в другую сторону и показал на Наташу. — Ольга Ивановна! Пусть будет священным тот миг, когда во чреве вашем возник плод, ныне именуемый Наташей, виноват… Наталией Семеновной. Господи, рождаются же такие красавицы!