Иду на вы… - Ким Николаевич Балков

осиянном божественной благодатью, а населенном ближними духами, про которых он не однажды слышал от агарян, но в которых не хотел бы верить, а теперь почему-то поверил, а поверив, решил, что и сам недалеко ушел от них, у него, пожалуй, немало общего с ними, зло сеющими и тоже во имя какой-то для них самих высокой цели. А разве не высокая цель преследовалась им, когда он бегал по горящему городу и призывал все беды на жителей его? Отчего же тогда та женщина с ребенком на руках смотрела него так, точно бы он был пустое место, и вовсе не от него зависело, быть ли живу ее сыну, нет ли? Как если бы над всеми ими стоял еще кто-то, всевеликий и всемогущий, уже давно определивший в их судьбе? «Да нет же, нет, я не хочу, чтобы так это все выглядело, да оно так и не выглядело, потому что никто в ту пору не мог стать на мое место, даже и небожитель, окажись он в ту пору в Семендере. Но тогда почему так смутно у меня на сердце и пусто, как если бы я ничего не сделал для святого братства, а все, что произошло в Семендере, произошло не потому, что причиною этому стал я, но кто-то другой; я и теперь чувствую, что он рядом со мной, но я почему-то не могу увидеть его. Почему?» У себя ли он спрашивал или еще у кого-то, он и сам не знал, как не знал, что глаза у него теперь сделались красными, точно бы выталкивающими из себя смертный огонь. В конце концов, он не выдержал палящего обжига в глазах и направил коня в бурные, искрящиеся волны Терека, полагая, что там сумеет утишить обжегшую его боль. Но конь не подчинился ему, и он вынужден был сойти с него и пеше спуститься к низкому урезу горной реки, и почувствовал неимоверное облегчение, когда холодные волны сбили его с ног и понесли по течению, точно малое деревце, сорванное с берега нечаянно налетевшим ветром. «Вот-вот, точно малое деревце», — успел подумать он и огорченно вздохнул. Но огорчение это было как бы неправдашнее, точно бы и не принадлежащее ему, почему он очень скоро запамятовал о нем, как, впрочем, и все то, чему сделался причиною.

29

Святослав так и не вошел с войском в Семендер, в котором происходило что-то противное человеческому духу. Там, кажется, вершилось страшное, ничему не подчиненное, и малому рассудку, смертоубийство. Противное естественному ходу событий, оно сделалось отталкивающе неприятно и болезненно отражалось даже на тех людях, кто не принимал в нем участия, а наблюдал за ним со стороны, не в силах помешать вершению зла, имеющего неземные корни. Он смотрел, как пламя пожирало деревянный город, подобно огромному огненному змею, и смущение, не обычное, от какого-либо удивления рожденное, угрюмоватое легло на сердце. И нельзя было управиться с ним. Если бы он мог помочь тем людям, которые оставались в городе и были теперь убиваемы из них же самих исходящим злом, то, может, оно и уступило бы место чему-либо другому. Но он не имел такой возможности, прежде всего, потому, что мосты через ров не были перекинуты, они так и висели в воздухе, пока их не облило пламя, принесенное шальным ветром. К тому ж и ворота были открыты, когда пламя уже охватило все городские строения.

Святослав простоял с войском у Семендера день, а когда пожар стал утихать и менее слышны сделались крики и стоны тех, кто убивал и был убиваем, он велел загребным подогнать лодьи к берегу, а когда ратники заняли в них всяк свое место, приказал им отчалить… Сам же со светлыми князьями Мирославом и Удалом пошел в степь, в малый распадок, легший посреди нее, чуть только прикрытый жесткой травой, а местами и бронзовело-голый. Там утаивался табунок коней, приведенный россами. Великому князю подвели скакуна, и он, не мешкая, вскочил в седло и отъехал. Он не хотел бы теперь ни о чем думать, но мысли не отпускали. И смущение, легшее на сердце, тягостное, не проходило, как бы даже укреплялось. А тут еще князья светлые изливали на чистые души легшее и все спрашивали, что произошло с жителями Семендера, отчего они утратили связь с сущим и сделались не люди — звери… Они спрашивали, точно бы он знал ответ, но он не знал его, однако ж не хотел бы говорить про это, и все поспешал, поспешал, погоняя и без того резво бегущего по ровной голой степи коня. Так продолжалось до тех пор, пока они не въехали в густой темнолистый лес, где и вынуждены были сойти с коней. Какое-то время они пеше пробирались узкими лесными тропами. Когда же, вконец истомленные, выбрались на поляну, нечаянно открывшуюся взору, то и опустились на влажную, пахнущую тяжелой прелью, землю и долго сидели, прислушиваясь к себе, как если бы там могло открыться нечто способное облегчить сердечное томление. Впрочем, так скоро и случилось, а случилось это, когда Радогость взял в руки гусли и запел… Он пел об отчине, которая дожидается всех их, возвращающихся из чужих земель, о благодатном небе над родным селищем, о Руси. И были слова его вроде бы обыкновенные, сказывали о сердечной сути его, однако ж и то удивительно, что эта суть сделалась как бы общей для всех них, понятной каждому ратнику, хотя всяк из них, слушая песнь сказителя, видел что-то свое. Вот и Святослав тоже… Стояла ныне перед глазами Малуша, и смотрела на него, протянув к нему руки, словно бы хотела защитить его от кого-то, затаившего зло на Русь. В ней, в душе у нее, жила не только любовь к нему, ныне ясно и как бы даже зримо ощущаемая им, а еще и страх за него. И он хотел бы сказать ей, что все, или почти все, уже кончено и ей не надо бояться за него. Теперь он не один со своим войском, с ним вся Русь, вырванная из неволи, воспрявшая в духе и снова поверившая в свое высокое назначение. С ним и Боги Руси, они и прежде-то не покидали его и влекли в неведомые ему дали и жаждали того же, чего жаждал и он для отчей земли. Рядом с ним и благо сулящий Бог его матери. И да будет сиять во веки веков имя Его!

Радогость пел о воинах, которые