Крестоносцы 1410 - Юзеф Игнаций Крашевский
Удивительно нарядно выглядела девушка: бледная, с нахмуренными бровями, с подавленным гневом в душе, пытаясь улыбнуться и скрыть, что чувствовала. Мать ещё не вернулась.
Ясько, не слушая уже ответа Дингейма, уставил глаза и любовался девушкой.
– Эй! Эй! – воскликнул он громко. – Если бы хоть час в жизни в эти глаза смотреть!
Куно хотел его перекричать, не удалось ему это. Ясько не спускал взгляда с окна.
Сверху упало слово.
– Граф Дингейм, просите же своего приятеля к нам! Других уже всех наши господа мещане разобрали между собой; для нас никто не остался.
Куно побледнел; в течении тех нескольких дней, которые он провёл с ним под шатром, узнал он хорошо старого солдата и полюбил его очень. Не рад был его к Носковой вести. Сам влюблённый в девушку, он испытывал при ней странное чувство тревоги. Говорили ещё о пире пана из Гранова: приходили странные мысли и подозрения.
Офка из окна позвала второй раз, улыбаясь Яську и рукой призывая его домой.
– Идите, прошу, и примите наше гостеприимство.
Бросился Ясько жадно к дверям, а Куно за ним. Ему казалось, что, не выдавая, сможет Сокола куда-нибудь оттащить; он знал ненависть девушки к врагам Ордена.
– Милый староста, – сказал он, входя, – не пойдём мы сюда; девушка красивая, но баламутная. Честно вам скажу: не очень в добровольное гостеприимство верю. Тут слишком крестоносцев любят, чтобы тем, что Ягайле служат, могли быть рады.
Ясько рассмеялся и легко оттолкнул его рукой.
– Что за страхи! – воскликнул он. – Рыцарское искусство и женские капризы победит. Всё же просит, а просит такая красивая девка, что из-за неё и в аду гореть стоит.
– Это самая богатая наследница в городе, – добавил Куно, опасаясь, как бы Ясько не принял её за ветреную кокетку.
– Тем лучше, будет иметь, чем нас угостить.
Носкова входила в дверь с другой женщиной, когда как раз у лестницы спорили. Она посмотрела на красивого, хоть не молодого рыцаря, и улыбнулась ему. По чертам узнал Ясько мать. Она думала, что его привёл Куно.
– Проходите, будем вам рады, – сказала она. – Все в Торуни сегодня гостей имеют, только я, несчастная вдова, приговорена на то, чтобы есть в одиночестве.
– Пан королевский староста из Радзина, Ясько Сокол, – отозвался Куно. – И мой добрый и милостивый опекун во время пребывания в лагере.
Затем поднялись на верх, где их Офка ждала с каким-то нетерпением у порога. Теперь из бледного лицо её стало румяным; дыхание было учащённым, дьявольская усмешка блуждала по губам. В белой ручке она держала золотую бальзамку, подвешенную на цепочке.
Сокол не знал уже, кто лучше: мать привлекательна, а дочь прекрасна; на которую смотреть и которую по-солдатски полюбить на два года, пока на коня сесть не прикажут?
Видно, Носкова готовилась к приёму гостей, так как довольно большой стол был накрыт в столовой комнате. Они прямо пошли туда, ибо час был поздний. Офка кивнула Куно, который был её послушным служкой.
– Кто же этот старый самец, что так глазами по молодым стреляет, думая, что уже и завоёванные женщины должны перед их седыми усами падать?
– Это чех, Ясько Сокол, староста с руки короля в завоёванном Радзине.
– Знаю, там где старый Стейн полёг мужественно на стенах. Это он, небось, убил Стейна?
– Не знаю, но человек хороший.
– Все они хорошие, – рассмеялась Офка. – Они! Но мы же! Мы! Какие мы хорошие. Вчера мы были сёстрами Ордена, завтра готовы быть сёстрами дьявола, если бы он в Торунь заехал.
Она посмотрела с видом призрения на Куно: тот стоял смущённый. В другой комнате Ясько шутил с Носковой и смеялся. Услышав смех, Офка вздрогнула и по её устам пролетело что-то, как выражение непримиримого гнева. В ту же минуту она вбежала в комнату и села напротив Яська, который перенёс с матери взгляд на дочку. Затем начали приносить тарелки.
Солдат удивился серебру, чашкам и достатку, хотя всё это гасло пред блеском очей матери и дочки. Скоро, однако, Офка вполне перетянула его от неё; после второго кубка вина собирался целовать белые руки. Дала ему одну, а была она такой дрожащей от гнева, что могла показаться дрожащей от какого-то другого чувства.
В комнате, в которой они ели, через несколько ступенек был вход в остеклённый балкон, висящий над улицей. Там стояли по кругу скамейки, с которых, отворив окна, можно было удобно смотреть на улицу.
От стола, за которым ели гости, нельзя было видеть, что внутри, только один Куно сидел на углу так, что его взгляд достигал глубже. Вдруг Офка начала очень суетиться возле кубков и вина.
Ясько хвалил превосходный сект.
– А! Он не будет вкусным, пока я вам его сахаром и пряностями не приправлю, – воскликнула она, вставая.
Куно вздрогнул: девушка не обращала на него внимания. Она побежала по лестнице на балкон и Дингейм видел, как она достала из-под одежды пекторалик, открыла его, в мгновении ока впуская пару капель в кубок. Он хотел сорваться и бежать, когда Офка, заметив его, нахмуренными бровями, призывающими глазами приковала его к месту. Куно струсил. Девушка наливала сект, бросала сахар и мелко натёртые пряности.
Беленькой ручкой она несла кубок солдату, который, от счастью, от этого восторга имел в глазах слёзы.
– А! Королева ты моя! Наверное, ни один напиток в жизни не был так мне по вкусу, как этот, – воскликнул он, растроганный, держа кубок в руке, – но хочешь, чтобы он мне показался более сладким, чем все бальзамы, приложи к нему свои губки, выпей несколько капель…
Офка рассмеялась, глаза её блестели.
– Я поклялась, никогда не пить ничего, кроме воды, – ответила она, смеясь, – этого сделать не могу.
Мать хотела её уговорить, не зная ни о чём: она грозно на неё посмотрела. Затем Куно, в котором билось сердце, встал, хотел подойти к Соколу, чтобы хоть случайно помочь ему опрокинуть кубок; но, прежде чем он дошёл до него, старик уже высушил кубок до дна и перевернул его, в знак, что он опустел.
Возвратившись на своё место, Куно уже ни к еде, ни к напитками не прикасался, продержался до конца, постоянно глядя только на Яська. Но на нём никаких плохих последствий видно не было, он, пожалуй, стал ещё более смелым и весёлым и вино разохотило его на воспоминания прошлого.
– О, мои ясные звёзды, – говорил он женщинам,
