Семен Скляренко - Святослав
Волнения и беспокойство еще больше всколыхнули город, когда туда дошли слухи о победах князя Святослава в Болгарии.
Во время игр на Ипподроме, в самый торжественный момент, когда на арену вышли все участники игр и император Никифор вместе с императрицей Феофано появились в своей ложе, чтобы приветствовать собравшихся, со скамей раздались выкрики: «Хлеба!.. Хлеба!..» — потом свист. В императорскую ложу полетели камни.
Императору Никифору и Феофано пришлось бежать с Ипподрома. Через узкие проходы Кафизмы, подвалы храма Дафи и галерею Маркиана они тайком пробрались в Буколеон.
Буколеонский дворец император Никифор велел выстроить еще в самом начале своего царствования: он боялся жить в Большом дворце, где царствовали и погибали насильственной смертью императоры — предшественники Никифора.
Свой новый дворец император построил южнее Большого дворца, над узким и глубоким заливом, в котором можно было держать наготове несколько кораблей. Дворец этот и снаружи и внутри напоминал крепость — высокие стены, бойницы, башни, подземелья. Туда трудно было войти, но еще труднее выйти.
Император успокоился после событий на Ипподроме, только когда очутился в Буколеоне.
— Они жестоко расплатятся за эти камни, — сказал император паракимомену Василию. — Наша этерия должна перевернуть весь город.
Над Константинополем нависли тяжелые тучи, с галатского берега дул холодный ветер. Лицо у императора было сердитое, он стоял молчаливый, задумчивый, его длинные, когда-то черные волосы, обильно подернутые теперь сединой, растрепались на ветру. Темные глаза из-под густых, косматых бровей хмуро глядели на берег Галаты.
Через несколько дней тревога императора Никифора улеглась — в Константинополь вернулся стратопедарх[200] патрикий Петр. Со своими легионами он быстро прошел Сирию, окружил Антиохию, поставил тараны и метательные машины, зажег город греческим огнем и взял Антиохию. В Константинополь он привез несметное количество рабов и сокровищ.
Император Никифор чувствовал себя победителем. Он собственноручно вручил большую награду патрикию Петру. Поскольку известие о падении Антиохии было получено накануне праздника архистратига[201] Михаила, Никифор велел готовиться к выходу в святую Софию.
Однако еще до выхода он встретился в Буколеоне с Иоанном Цимисхием. И тогда императора охватил страшный гнев.
— Как мог ты допустить, — закричал он на Цимисхия, — чтобы в эту трудную для Византии пору я снимал большие силы с границ Болгарии и посылал их в Сирию?!
— Великий император, — ответил Цимисхий, — я делал, как ты велел: берег Антиохию, которая является третьим по красоте городом в мире, и старался взять ее измором.
— Безумец! Твоя осада затянулась на целый год. А патрикий Петр взял Антиохию за день.
— Он разрушил стены, сжег полгорода, не оставив камня на камне.
— Бывают времена, — повысил голос раздраженный император, — когда надо разрушать не только города, а целые страны, не жалея никого и ничего. Патрикий Петр так и поступил — и прибыл в Константинополь с несметными сокровищами.
— Это правда! — промолвил Иоанн. — Антиохия теперь беднейший в мире город, не скоро она подымется из руин и пепла.
— Ты смеешь меня осуждать?! — неистово вопил Никифор. — Паракимомен Василий! Отныне Иоанн Цимисхий не доместик схол! А ты, бездарный полководец, убирайся в свою Армению, нет тебе места в Константинополе!
Только после этого император Никифор, обуздав свой гнев, направился в камары[202] Золотой палаты, чтобы надеть свой пышный наряд и начинать большой выход, под торжественное пение хоров, славословия димотов.[203]
Однако теперь эти славословия не приносили ему, как бывало, услады, не бросали в священный трепет, не успокаивали душу. Он шел, седой, сгорбленный, время от времени боязливо озираясь…
Это был уже не тот славный полководец, от одного имени которого трепетали Сирия и Палестина, который повелел когда-то своему войску рубить головы критянам и бросать их на врагов, ходил на Антиохию, разрушил и сжег до основания города агарян,[204] которого все предпочитали иметь союзником и даже господином, только не врагом.
Теперь наступило время, когда император Никифор испытывал страх перед другими, мрачные предчувствия охватывали его…
И сейчас эти предчувствия не обманули императора. Он стоял и молился в своем паракиптике,[205] время от времени падал на колени и склонялся лбом к холодному мраморному полу.
Но что это? Быстро оторвав тяжелую голову от пола, он увидел перед собой монаха в темной рясе, с закрытым лицом, который протягивал ему руку.
— Что это? Кто ты? — прошептал император, невольно коснувшись холодной руки монаха.
Монах исчез так же неожиданно, как и появился.
В руке императора осталась бумажка. Он развернул ее, поднес к глазам и при мерцающем свете лампад прочел:
«Государь! Провидение открыло мне, ничтожному червю, что ты по прошествии сентября в третий месяц переселишься из сей жизни…»
Император сделал шаг вперед, открыл полог паракиптика, отделявший его от мутатория. Там один за другим, все в темных рясах, шли монахи. Но который из них дал записку?
7
У императора оставалась единственная отрада, единственный человек, которому он пока что верил в Большом дворце, — его жена, императрица Феофано.
Ей в то время исполнилось тридцать лет, и если раньше, в дни молодости, она напоминала лозу, на которой только наливаются покрытые нежной пыльцою и таинственно влекущие гроздья, то теперь лоза эта созрела.
У Феофано были совершенные, будто выточенные из мрамора формы: нежные руки с длинными, гибкими пальцами напоминали лебединые крылья, упругие груди — сочные плоды, ноги — о, ее ногам завидовали все женщины Константинополя!
Прелестным было и ее лицо — с большими, темными, как две маслины, под черными бровями глазами; нежная кожа напоминала бархат; когда Феофано волновалась, на щеках ее расцветал, точно чудесные розы, румянец, рот был небольшой, но четко очерченный, без единой морщинки. Нет, императрицу Феофано недаром называли прекраснейшей из прекрасных женщин Византии и всего мира!
Рядом с ней император Никифор — седоватый, не в меру полный, обрюзглый, неразговорчивый и неподвижный — казался старым, мешковатым, нескладным. Но он не сдавался, он безумно любил и хотел, чтобы его любила Феофано, единственная, лучшая в мире…
Многое ему пришлось пережить из-за нее. Ведь еще тогда, когда царствовал император Константин с престолонаследником Романом, он, как приближенный к царской семье человек, был приглашен и стал крестным отцом сыновей Феофано — Василия и Константина. Тогда это удовлетворяло его. Крестный отец порфирородных — так началась связь между Феофано, Никифором Фокой и еще паракимоменом Василием.
Позже, правда, это кумовство Никифора Фоки обернулось против него же. Когда после отравления Константина, а потом и Романа вчерашний полководец, теперь император Византии, обратился на следующий день к патриарху Полиевкту с просьбой благословить его брак с Феофано, патриарх возразил, что Феофано, как мать крещенных Никифором детей, не может стать его супругой, и новоявленному императору не оставалось ничего, как пуститься на обман — он заявил и доказал патриарху, что крестным отцом является не он… а его брат, Лев Фока. Феофано стала супругой Никифора.
Наступило, казалось, счастливое время: он был с Феофано, дарил ей несметные сокровища, жаловал города и целые земли в Европе и Азии. Когда же Никифору пришлось двинуться в Азию, на агарян, восставших против империи, он взял с собою Феофаио…
При каждом удобном случае она проявляла свою любовь к императору: это она велела затевать для его развлечения малые выходы — в Софию и большие — в город; это она старалась, чтобы в Большом дворце каждый день устраивались торжественные приемы; это она приходила каждый вечер к своему василевсу.
И в этот вечер, когда император Никифор, испуганный запиской монаха, вернулся из собора Софии в Буколеон, она пришла к нему в опочивальню, в легкой тунике, возбужденная, прекрасная.
Император Никифор стоял на коленях в углу перед образом и, отбивая частые поклоны, горячо молился.
— Император! Мой василевс! — обратилась она к Никифору. — Ты проводишь дни и ночи в своем китоне, ты избегаешь радости и развлечений, ты забыл обо мне, своей Феофано. Почему?
— Я не забываю, — поднимаясь, ответил Никифор, — и я никогда не забуду тебя, Феофано. Но сейчас мне трудно, тяжелые мысли не покидают меня ни на минуту, я не сплю по ночам… Это началось с тех пор, как мы были с тобой на Ипподроме, когда они бросали в меня камнями…
