Борис Савинков - То, чего не было (с приложениями)
«Граф! Десять дней сряду я не была Вами принята. Однако мне необходимо видеть Вас по делу сына. Сын мой, находившийся в Александровской пересыльной тюрьме в ожидании отправления к месту ссылки, был 15-го мая сего года совершенно незаконно заключен администрацией в одиночную тюрьму, где и без того слабое здоровье его сильно пострадало, так что он заболел нервным расстройством. Желая по этому поводу иметь с Вами личное объяснение, я позволяю себе предупредить Вас, граф, что если в течение трех дней после этого письма я не буду Вами принята, то подаю прошение на Высочайшее Имя с изложением всего вышесказанного. Жительство имею и пр. пр.».
Конечно, только отчаяние продиктовало мне это письмо, и если бы не смерть Плеве, то, разумеется, оно осталось бы без последствий.
Но под влиянием перемен в политике и начавшейся тогда знаменитой «весны», оно подействовало скорее, чем я думала.
На другой же день, в восемь часов утра, я была разбужена стуком в мою дверь, и на мой вопрос я получила торжественный ответ:
«От его сиятельства генерал-губернатора Восточной Сибири. Граф требует Вас немедленно к себе».
Разумеется, я моментально оделась и через полчаса входила в столь негостеприимную для меня до сих пор швейцарскую квартиры графа Кутайсова. Мой разговор с ним показался мне столь замечательным, что, вернувшись к себе, я записала его дословно.
Меня провели в гостиную, и ждать мне пришлось недолго. Послышался звон шпор, и ко мне вышел старый, плотный генерал, бритый и с густыми, нависшими над глазами бровями. Я встала. Так вот он, тот, в руках которого участь наших детей, тот, первым делом которого было по приезде в край лишить ссыльных свидания с их товарищами, идущими по тракту! Я с любопытством смотрела на этого старца, ища в чертах его следов лютости. Но их не было. Передо мной было ласково улыбавшееся, приветливое лицо.
– Прошу в кабинет! – Он указал на кресло; я села.
– Позволите курить? – Я молча поклонилась. Однако жандармская привычка сейчас же сказалась: граф посадил меня лицом к свету, сам сел в тени.
– Вы писали мне?
– Да, я!
– В письме вашем – угроза!
– Просьба, граф!
– Нет, угроза!
– Нет, просьба принять меня, граф!
Он нетерпеливо передернул плечами.
– Не будем спорить о словах. Вы пишете, что над вашим сыном будто бы совершено беззаконие… – Мне понравилось это «будто бы»!
– Да, граф! Возмутительное беззаконие… Сын мой приговорен к ссылке на свободное поселение, и никто не имел права без нового решения заключить его в тюрьму и таким образом наложить новое взыскание. Это жестокий произвол!
Граф насмешливо улыбнулся:
– Ваш сын вовсе не был заключен в тюрьму: он заболел, не мог продолжать путешествия и был переведен в больницу.
Теперь меня передернуло от негодования.
– Извините, граф, я хорошо знаю все обстоятельства этого дела. Сын мой в то время не был болен. Его посадили на телегу со всеми вещами, он простился с товарищами, думая, что едет в Якутскую область, но его отвезли в Иркутск, прямо в тюрьму, где посадили в одиночное заключение. После, в тюрьме, он захворал, тем не менее все время оставался в камере; в больницу его не перевели.
– Да, да, да! – сказал граф, – теперь я вспоминаю; это случилось, вероятно, по недоразумению. Это была ошибка одного чиновника моей канцелярии.
– Как?! – вскричала я. – Так участь наших детей в руках не только высших властей, но зависит также от каждого канцелярского чиновника?! До сих пор это было неизвестно родителям…
Граф злобно бросил папиросу.
– Ну, – сказал он, – я не хотел вам говорить, так как это тайные дела. Но как матери, по секрету, я сообщу вам: ваш сын был арестован по распоряжению директора департамента полиции.
Это была неправда от первого слова до последнего.
– Граф, это неверно. Я лично была у директора департамента полиции и сама видела посланную им генерал-губернатору Восточной Сибири телеграмму с запросом о причине ареста сына, читала и ответ, что сын мой проследовал дальше. но уже после запроса!
Лицо генерала приняло багровый оттенок.
– Впрочем, – рассердился он, – все это меня не касается, я выехал ранее, чем был арестован ваш сын…
Чем более он запутывался в неправде, тем сильнее я себя чувствовала; к счастью, я навела серьезные справки и была очень хорошо осведомлена.
– Сын мой, – спокойно возразила я, – был заключен в тюрьму пятнадцатого мая, а вы, граф, выехали из Иркутска двадцать шестого июня.
Улыбка совершенно исчезла с лица генерала, грозные брови зловеще нахмурились, и физиономия сразу стала свирепой.
– Но что же вам, наконец, угодно от меня, сударыня? – почти закричал он.
Я собралась с духом и быстро решилась:
– Ввиду того что здоровье моего сына сильно пострадало от незаконного (я сделала ударение на этом слове) содержания в одиночном заключении в течение целых шести недель, я прошу вас, как лицо, от которого это вполне зависит, назначить ему такое местопребывание, где был бы доктор и где бы он мог пользоваться всеми медицинскими средствами. Я прошу оставить его в Якутске.
– Никогда! – закричал генерал. – Никогда! Вы бы пожелали еще поселить его в Петербурге!
– Но почему же, граф? Неужели же Якутская история…
Генерал едва не подскочил. Он приехал с докладом именно по этому делу и воображал, что слухи до публики по этому поводу сюда не дошли и что это тайна.
– Что вы знаете о Якутской истории? Какая такая Якутская история? – почти крича, перебил он меня. – Никакой истории не было!
Я старалась говорить совершенно спокойно.
– Неужели никакой истории не было? А у нас тут рассказывают ужасы: говорят, несчастных политиков привязывали к столбам, били их веревками и палками, связывали… Говорят даже об убийстве…
– Вздор, вздор, вздор! – кричал генерал. – «Освобождения» начитались! «Освобождение» лжет! Все ложь!..
Я молчала, видя, что попала в больное место. Вдруг генерал переменил тон:
– Меня выставляют зверем, палачом! А я… я только исполнитель приказаний свыше… Этот мерзавец Плеве…
Да, я не ослышалась… Генерал произнес именно это слово: «мерзавец!» Всего три недели назад, когда Плеве не был еще в могиле, этого не могло случиться никакою ценой. Генерал скорее вырвал бы себе язык, чем назвал всемогущего, царившего тогда министра внутренних дел подобающим ему именем! Теперь, когда Плеве не мог этого слышать, не мог узнать, его ставленник, сотрудник, рабский исполнитель его предначертаний отрекался от него при первом случае, перед совершенно незнакомым ему человеком! Я с любопытством слушала генерала.
– Этот мерзавец Плеве сыпал конфиденциальными предписаниями самого возмутительного свойства, а отвечали перед обществом за них исполнители! А мог ли я не исполнять? Хоть бы взяли это во внимание: мог ли я не исполнять? Я вовсе не желаю угнетать несчастных ссыльных, я рад, напротив, облегчить их участь! Но я не властен! Я сам подчиненный…
Я слушала с негодованием; сколько горя, слез, страданий прибавил своими лютыми приказами этот всесильный на далекой окраине владыка, а теперь валил все на мертвого… Мне стало невыносимо тяжело – лучше кончить.
– Граф, – настойчиво сказала я, – если вы не можете почему-либо разрешить сыну пребывание в Якутске, то оставьте его хоть в Олекминске: там есть аптека, доктор… Самая простая человеческая справедливость требует, чтобы загладили сколько-нибудь то зло, которое ему нанесли незаконным задержанием. И если правда, что вы не желаете усиливать горести несчастных политических ссыльных, так докажите это.
Граф молчал, как будто что-то обдумывая… Наконец он произнес:
– Я знаю вашего сына: он не из покладистых; его следовало бы послать подальше. Но, может быть, к нему действительно отнеслись чересчур строго… Хорошо, я соглашаюсь! Он будет поселен в Олекминске.
– Извините, я – мать и хлопочу за сына. Поэтому простите мое недоверие: какая же гарантия этого? – недоверчиво спросила я.
Граф нахмурился.
– Мое слово! – гордо ответил он.
Увы! горький опыт научил меня давать мало веры словам высшей администрации.
– Вы можете забыть… Мой сын не один – в вашем ведении тысячи. Я прошу единственно для моего успокоения дать мне официальное подтверждение…
– Хорошо, – сказал генерал-губернатор. – Вы его получите.
Я встала.
– И когда будете писать сыну, передайте, что вы здесь слышали: я не против них действую, я действую за них! – Он особенно выразительно произнес эту фразу. Я горько усмехнулась, поклонилась и вышла.
Справедливость требует прибавить, что очень скоро я получила через полицию официальную бумагу, где объявлялось матери политического ссыльного такого-то, что ее сын поселен в г. Олекминске.
Среди мрачных условий жизни сына и это уж было облегчением. Олекминск – один из лучших пунктов ссылки, на самой Лене, в 600 верстах от Якутска и довольно люден. Я поспешила домой, чтобы утешить этой вестью мужа, и мы порадовались этой относительной удаче.
