Огненный поток - Амитав Гош
Полетт вдруг вспомнила, что в то утро ей сказал Нил: А-Фатт – родной сын сета Моди.
– Я сочувствую вашей утрате, господин Ли.
В знак благодарности Фредди коснулся полей шляпы, и Полетт заметила, как сильно дрожит его рука. Видимо, он перехватил ее взгляд, потому что сцепил руки, словно пытаясь унять дрожь.
– Давайте на минутку присядем, мисс Полетт. – Фредди кивнул на тенистый пятачок под нависшей скалой. – Не могли бы вы рассказать, что происходило в тот день, когда море отдало тело моего отца?
Полетт не видела причин для отказа.
– Конечно, я расскажу все, что помню.
Усевшись на полянке, заросшей дикой травой, она поведала, как в тот памятный день спустилась к берегу и была ошеломлена тем, что один из индусов, сгрудившихся возле обнаженного мертвого тела, ее узнал.
– Нил?
– Да, только он просил не называть его этим именем.
Фредди кивнул, после чего надолго замолчал. Когда он вновь заговорил, голос его был напряжен и глух:
– Я вот о чем хотел спросить: вы не заметили веревочную лестницу, свисавшую с корабля?
Полетт вмиг поняла, что упустила важную деталь – ведь именно лестница привлекла ее внимание к шхуне. Помнится, еще возникла мысль: кому и зачем понадобилась спускать ее в воду?
– Да, верно, я видела лестницу на корме. А как вы узнали?
– Она тоже мне снится, ла, – сказал Фредди и дрогнувшим голосом добавил: – Не возражаете, если я покурю?
– Ничуть.
Полетт думала, он свернет цигарку, но из карманов сюртука появились длинная трубка и медная коробочка. Тотчас все встало на свои места – дрожащие руки, изможденный вид. Поняв, что перед нею опийный пристрастник, Полетт слегка отпрянула, однако с интересом следила за его манипуляциями.
После получения письма Захария она много размышляла об опии и его целебных свойствах. Письмо явилось страшным ударом, оно не только ранило, но заставило задаться вопросом: может, все радужные мечты и надежды были всего лишь иллюзией, несбыточной грезой? Она помнила, как в Ботаническом саду Памплемуса ждала Захария, и свой восторг от того, что заброшенный, запущенный сад выглядел воистину Эдемом, в котором произойдет счастливое воссоединение с ее Адамом. Она знала, что любовь их превзойдет даже историю Поля и Виржини, над судьбой которых так часто лила слезы, ибо их-то чувство свободно и будет радостно закреплено телесно. Здесь, в этом саду, она примет в объятья своего избранника, и под звездами они повенчаются душой и плотью, сотворив свой собственный мир, далекий от пут и требований света, сами решат свою судьбу, и тела их восторженно сольются, подчиняясь природному зову, который суть истинный, незамутненный смысл бытия.
Бродя по дому бывшего куратора сада, она увидала комнату, идеально подходившую для брачной ночи, и соорудила ложе на полу (в Эдеме же не было кроватей!), украсив его цветами, а окна – гирляндами из полыни. Она проплакала всю первую ночь, а потом другую и следующую, потому что возлюбленный так и не появился, но даже эти ночи были ей дороги, и она, часто их вспоминая, представляла долгожданное единение с любимым, всегда видевшееся на острове: оба в белых рубахах и штанах, они, истосковавшиеся по любви, мчатся навстречу друг другу.
Прежде она радостно погружалась в созерцание подобных картин, но после письма, объявлявшего о разрыве отношений и никак не объяснявшего причину столь резкой перемены, ее охватили стыд и отвращение к собственной глупой наивности, до того жгучие, что возникло желание отыскать какое-нибудь средство избавления от них. И сейчас она зачарованно следила за собеседником, который, разогрев чешуйку опия, вдохнул дым. Воздействие зелья проявилось тотчас: руки Фредди больше не дрожали, он успокоился, прикрыл глаза и, сделав два-три глубоких вдоха, вернулся к разговору:
– Так что с этой лестницей, мисс Полетт? Для чего она?
– Не знаю, я сама удивилась.
Фредди вяло улыбнулся.
– Возможно, мы это выясним, когда вернется “Анахита”.
– Она возвращается?
– Да, я это видел во сне.
Они сидели в дружелюбном молчании, и впервые за последнее время на Полетт снизошел покой. Догадываясь, что воронка в сердце Фредди еще глубже ее раны от письма, она чувствовала в нем родственную душу, с которой теперь ее связывали узы даже крепче тех, что возникли на “Ибисе”.
Еще минута – и Полетт обратилась бы с просьбой отведать опий, но тут появилась пришедшая за ней гичка.
Через неделю после ухода части эскадры капитан Смит, командующий южного фронта, решил, что сипаям пора оставить корабль и встать лагерем на острове Ша Чау.
Получив эту новость, Кесри возликовал, ибо после долгих месяцев на “Лани” просто не чаял оказаться на твердой земле. Однако радость его померкла после изучения местности, проведенного совместно с капитаном Ми.
Остров был недалеко от Гонконга – омываемый водами, которые чужеземцы называли Бухтой Тангу, он лежал на пути к устью Жемчужной реки. К югу от него виднелся скалистый остров Линтин, к северу – мыс Тангу, на котором подразделение китайских солдат занималось боевой подготовкой. Продуваемый ветрами Ша Чау был невелик и гол: ни кустика, ни деревца на трех невысоких холмах. Менее приветливое место было трудно представить, но приказ есть приказ и обсуждению не подлежит.
В ложбине меж двух холмов разведчики наметили места для офицерских и солдатских палаток, и следующим утром хозвзвод принялся за возведение лагеря, а еще через пару дней вся рота и обозники вместе с багажом амуниции и вооружения перебрались на остров.
Вскоре установился распорядок лагерной жизни: с раннего утра занятия и смотры, а потом все пережидали полуденный зной, прячась в укрытии парусиновых палаток, плохо защищавших от жары.
Офицеры частенько отъезжали в Макао или на Гонконг, но сипаи и обозники не имели подобной отдушины, для них остров стал тюрьмой с ее изматывающим однообразием и лишениями – никаких тебе развлечений, кроме редких визитов маркитантских лодок.
В один прекрасный день Кесри, искавшего способ избавиться от скуки, осенила идея обустроить борцовскую арену. Капитан Ми предложение одобрил, и Кесри тотчас взялся за дело: с помощью добровольных помощников взрыхлил участок вблизи от сияющих синевой морских вод. На правильную подготовку земли, смешанной с куркумой, растительным и топленым маслом, ушло несколько дней, и когда все было готово, Кесри лично открыл арену молитвой к Хануману.
И вновь, как он рассчитывал, арена, дав возможность выплеснуть излишек энергии, способствовала возникновению товарищеской атмосферы, предлагая событие, которого всякий раз нетерпеливо ожидаешь. В лагере скученность людей была еще больше, чем в Калькутте, и потому Кесри проследил, чтобы в состязаниях участвовали уборщики, прачки, цирюльники и прочие обозники. Кое-кто из сипаев этим был недоволен, но Кесри заткнул рот ворчунам, ознакомив их с нерушимым правилом акхары: на арене нет мирских сословий, здесь все равны. Иные возражения – мол, слабакам-обозникам не тягаться с сипаями – тоже были несостоятельны: среди пушкарей, бомбардиров и водоносов нашлись здоровяки, вполне способные постоять за себя в борцовской схватке.
Вскоре весть об арене вышла за пределы острова, и несколько английских моряков изъявили желание участвовать в состязаниях. Правда, выяснилось, что их больше интересует кулачное единоборство под названием “бокс”, которое Кесри терпеть не мог, считая его заурядной дракой. Он разъяснил морякам, что их выход на арену
